Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
Шутка-шуткой, а есть над чем призадуматься.
— Милый мой, драгоценный мой, прижмись к моим белым персям могучей волосатой грудью! Чтоб жарко мне было и знобко тоже... Ой, желанный! Чуешь, как я в себя твою плоть вбираю? Как сплетаемся мы, словно змеи на солнечном припёке... Погляд, золото моё!
— Да помолчи ты, Внислава! — вдруг разозлился кузнец. — Дура баба, змей вспомнила. Да теперь в дороге о них думать стану...
— Глупый, глупый, — шептала будто в забытьи Внислава, — люби меня жарче!.. И тогда в дороге только обо мне помнить будешь, ни о ком больше...
Но пора. Слезла Внислава с ложа, красиво обнажённая, с полными грудями-чашами и крутыми бёдрами, прошла к лавке, зачерпнула ковшом воды из бадьи, чуть отпила и вылила себе на голову. — Ой, батюшки! Кровь так и ходит по мне, так и ходит! Всё тело горит!
— Ладно, собирай в дорогу... Охотничий нож не забудь в тоболу[63] положить, тот самый, что сковал на заре.
Как в тот раз, такой же стук в дверь. Воевода! Внислава накинула на голое тело полотняный сарафан, раскрасневшаяся, не успевшая волосы на голове пучком собрать, появилась на пороге. Светозар всё понял, с хитрецой спросил:
— Прощались?.. Погляд-то оделся?
— Должно быть, — потупила взгляд молодица. — Проходи, воевода, тебе завсегда рады.
— А на этот раз будете рады вдвойне... Погляд! — позвал Светозар в глубину избы. — Иди сюда да возьми вот это. — Он протянул кузнецу кожаный мешочек с золотыми и серебряными монетами. И узрев нерешительность Погляда, добавил: — Секреты, брат, недёшево стоят... Бери, бери!
Когда отъехали кузнецы в Родень, воевода вспомнил слова Погляда об устроении своей засеки путём захвата лесной, неприятельской, и подумал более широко: «Надо бы не одно поселение хазар потеснить, другие тоже... Дух наших воинов после вражеского отступления не только окреп, но и возгорелся. У хазар же, наоборот, поугас... А дух — это великая сила! По себе знаю... Гибель сына и меня чуть не сокрушила. Не человеком я был тогда и тем более не воином, а так — камышом болотным. Вроде стоит да ещё шуршит листьями, початками трётся, а слаб, ломок... Так и враг сейчас. Вот тут и нужно его брать. Посоветуюсь с тысяцким и сотскими... Может, и устроим ломку!..»
Натиск русов на пограничные селения хазар оказался мощным, слаженным и внезапным. Удар пришёлся как раз на тот момент, когда хазарские пограничные силы только формировались, в селениях находились пока временные сотни, другие ушли в Итиль и ещё не возвратились.
Военные удачи Светозара вдохновили киевских князей на решение потеснить хазар по всей длине их владений.
Заполыхали огнём по границе Дикого поля в верховьях рек Дона, Оскола и Северского Донца вражеские поселения: русы продвинулись вперёд, а там, где оседали, хорошо закреплялись, образуя новую пограничную линию, оставляя позади себя Змиевы валы, уже наполовину разрушенные, с проделанными в них во многих местах широкими пролазами.
Если бы в воротах крепости Родень в Погляде и Яриле признали кузнецов, их бы не только не пропустили в город, несмотря на ещё не отменённый со времени хазарского нашествия на Киев княжеский указ пускать всех, но и посадили бы в тюрьму. Да, впускали всех, кроме ковалей... Поэтому засечные мастера огня и железа оделись бедными закупами[64], купили у смердов барана и привели сюда якобы на продажу, (лучилась бы беда, узнай стражники, как толста мошна у Погляда (такими богатыми закупы не бывают), да мешочек с золотом и серебром у кузнеца был хитро запрятан — висел на поясе между ног, изображая мужское естество. Об этом и не преминул заметить один из служивых:
— Гля!.. Сам оборванец, а богатство в штанах носит...
У Погляда похолодело всё внутри.
— Да я бы с таким!.. А ты, видно, бедствуешь, молодец... Иди в услужение к имущим вдовицам.
Только тут Погляд понял, о каком богатстве заговорил служивый. Захохотал вместе со всеми.
— Пойти бы, пошёл... Только к кому?.. Посоветуйте.
— Видишь вон дом с краю Кожевенного конца? Иди туда... Там и барана сбудете и ещё кое-чего получите... Мы, роденские, живём хорошо, наше оружие дорого ценится не только на Руси, но и во всей земле...
«Во-во, одни кузнецы небось работают от зари до зари, а другие живут за их счёт», — подумал Погляд и со злостью потащил за верёвку через длинный проем двойных деревянных ворот упирающееся животное.
Оказавшись внутри, кузнецы переглянулись и облегчённо вздохнули: «Слава Сварогу, проскочили неузнанные...» В указанный дом зайти пока не посмели, а барана скоро удалось сбыть по сходной цене — тоже повезло, всего-то чуть и продешевили. Да разве в цене дело?! Главное — секрет ковки мечей выведать... А с чего начать?.. Пока сие кузнецам было неведомо — не зайдёшь ведь сразу в первую попавшуюся кузницу и не обратишься к мастеру: так, мол, и так, продай секрет, заплачу, мол, хорошо. Да любой мастер пошлёт на Кудыкину гору или валы Змиевы, которые и по морю тянутся...
Нет, подобным образом такое великое дело не делается. Надо всё хорошо обдумать, а потом действовать. Погляд сказал об этом Ярилу, тот согласился, да и своё рассуждение присовокупил:
— В Родень мы оборванцами попали, и ни в чём нас не заподозрили... А теперь так ходить нам негоже. И, как советовал стражник, действительно, воспользуемся богатством, которое у нас к тому же в настоящем виде имеется, и купим себе одежду поприличнее... Чтоб тоже настоящими молодцами выглядеть. Так легче мы со своим заданием справимся.
— И то верно.
Купили одежду людинов; как и в вольном Нова-городе, в Родене так же назывались свободные люди. Вышли к реке на пустынный берег — переодеться.
Когда обрядились во всё новое, Ярил начал копать яму.
— Зачем? — спросил его Погляд.
— Тряпье спрятать. — И Ярил показал на обноски.
— Не торопись, оставь, убери в тоболу, ещё пригодятся...
Ярил послушался. Спрятав обноски, вытащил хлеб, холодное варёное мясо, баклагу с пивом — стали обедать. Молча жевали и смотрели на Рось, которая тихо катила свои воды в Днепр. В месте впадения в него она, разливаясь, приобретала другой цвет, отличный от днепровских, глубинных и более мрачных вод, и как бы этим отделялась от них, образуя два слоя — светлый и тёмный...
Так, видимо, и состояние души человека не бывает одинарным, а существует как бы тоже слоями и в зависимости от настроения становится то светлым, то тёмным. Только что у крепостных ворот сердце сжимали нехорошие предчувствия, а сейчас на нём легко и радостно. Как на небе, когда проплывают то белые облака, то вдруг грозовые.
Хорошо, конечно, сидеть, насыщаться едою и думать о том, что живёшь в полном созвучии со всем окружающим. Но если бы только это занимало мысли Погляда и Ярила, ибо снова их посетили тревожные думы: «Справимся ли?.. Не вздёрнут ли нас на столбе, как соглядатаев на городской площади?..»
Мимо шли трое, вооружённые мечами. Или засечники, или стражи порядка... Взглянули на двух обедающих, что-то сказали друг другу, подошли и попросили пива — промочить горло. Ярил с готовностью протянул баклагу: не жалко, мол... Этот щедрый жест подкупил воев. Пока один, хлебнув, передавал баклагу и нагнулся, у него с пояса свесился меч, и Погляд заинтересовался лезвием. Воин помоложе то ли спросил, то ли утвердительно сказал:
— Хорошая работа... Мастерская... Закалка особая! Наша, роденская...
«Спросить бы, какая такая особая, да навлечёшь подозрение. Лучше смолчу...» — решил Погляд, но не удержался горячий Ярил:
— А как закаляют-то?
— Вы кто такие? — насторожился старший воин, который только что изрядно отхлебнул из баклаги и теперь поглаживал пальцами намокшие усы.
— Мы-то? — переспросил Погляд, затягивая время. — По одёжке разве не видите, что свободные люди.
— Ну так не спрашивайте чего не надо. Не то живо в другом месте окажетесь.
— Хватит тебе хороших людей стращать. Идём к торжищу, там давеча каких-то торговцев пограбили.
Когда стражники (теперь друзья поняли, что это были они) удалились, Погляд обозлился на Ярила:
— Язык-то свой держи за зубами! Да башкой думай, что у кого спросить, что кому говорить!..
— И впрямь чуть не влипли! Прости, Погляд, в другой раз буду умнее...
— Ладно, идём и мы на торжище. А оттуда можно и в дом на Кожевенном конце заглянуть, попроситься на ночлег к богатой вдовушке, о котором нам утром на воротах сказывали.
На Роденское торжище стекались не только местные жители, но и живущие по соседству печенеги. Высился неподалёку в форме куба их Гостиный двор, за ним далее был выстроен сарацинский, имели свои дворы и славяне — северяне и вятичи, которые сбывали здесь рабов — пленных хазар и угров. Печенеги тоже промышляли живым товаром.
