Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
Под сынами полночи в песне Рюне, конечно же, подразумевались бы не его братья-норманны, а словене ильменские, а разрубил шлем с головою не Водим Храбрый, а Рюрик.
...На берег Ильмень-озера вскоре доставили Ефанду, и Рюрик торжественно вступил с ней в Новгород. Далее так повествуется в Иоакимовской летописи: «Имел Рюрик несколько жён, но паче всех любяше Ефанду... и егда та роди Игоря, даде ей обесчана при море град с Ижорою в вено[61]».
Вместе с Ефандой в Новгород въехал и её родной брат Одд, которого на Руси назовут «вещим Олегом[62]».
Часть вторая
ПОГИБЕЛЬ ВО СЛАВЕ
1
Десятник Суграй, столкнувшись с русским оборотнем во время нашествия хазар на Киев, долгое время не мог прийти в себя. «Прав оказался старый воин, предупредив меня, что волкодлаки особенно не любят тех, у кого на глазах они в зверей превращались. Мол, надо беречься их... И действительно, чуть не убил, выследив меня с крепостной киевской стены и прыгнув с неё в образе волка... Спасибо молодому бойцу, вовремя срубил ему голову... — раздумывал Суграй и теперь часть подозрительно косился на своих соратников. — Ведь если русы могут превращаться в волков, то и хазары, возможно. Особенно те, кто язычники... Как я сам, молодой воин да и погибший сотник Азач, хотя знаю, что дед его и отец исповедовали когда-то веру аравийских бедуинов...»
После гибели Азача Суграй занял его место, возглавив сотню, а молодого воина, спасшего ему жизнь, сделал десятником.
Основное войско хазар ушло из Киева к родному Итилю, а несколько сотен, в том числе и сотня Суграя, были оставлены в пограничных селениях нести кордонную службу.
Когда привезли хоронить в селение своего прежнего сотника, то оказалось, что положить его в семейный могильник некому: в семье Азача не осталось ни одного мужчины, лишь жена да четырнадцатилетняя дочь. И тогда Суграй, увидев, как хороши они, вызвался похоронить бывшего начальника, став, таким образом, по старому хазарскому обычаю членом его семьи — мужем вдовы, молодой статной красавицы Гюльнем, и одновременно её дочери... Так что после похорон Азача сотник проснулся утром супругом сразу двух жён. Но к четырнадцатилетней девочке он пока не прикасался. Хватало бурных ласк несравненной Гюльнем.
И зажил Суграй так же, как когда-то Азач, да и как все начальники сотен на пограничье: служил и работал, исправно платя налоги.
Гюльнем забеременела и, когда она уже не могла больше делить с Суграем ложе, сказала ему:
— Моей дочери скоро будет пятнадцать, посмотри — она расцвела, как роза... Мною овладевать уже нельзя, возьми мою дочь... Я её подготовила к этому, и она ждёт тебя давно, ты ей, как и мне, очень нравишься.
Откровенность её слов слегка покоробила сотника: и это жена его начальника Азача, с момента гибели которого прошло совсем немного времени! Сказал об этом Гюльнем, и она просто ответила:
— Но он... мёртвый, а мы — живые.
«Да, так и надо, — рассуждал далее Суграй, тем более бог Тенгре постоянно воспламеняет во мне желание к этой девчонке, к тому же ведь теперь она моя младшая жена... И действительно, расцвела, как роза...»
И в одну из ночей он овладел ею, и пока она, удовлетворённая, мирно спала, рядом лежащая мать её, сгоравшая от страсти, стала целовать ставшего общим для них с дочерью супруга; целовала и ласкала губами и языком его тело до тех пор, пока не успокоила и свою бурную плоть.
Русы во главе со Светозаром тоже вернулись в свои пограничные селения. Дома их были разграблены и большей частью сожжены; сильнее всех убивался купец Манила, превратившись из богача в бедного человека, потому как хазары ему не оставили ничего, польстившись на его лучшее, чем у других, добро.
— Ай, ай! — причитал Манила. — У соседа горшки остались, есть в чём пищу готовить, и миски у него хазары не взяли, будет из чего едать, а тут... Всё уволокли, сволочи безбровые! Бедный я, бедный...
Проходивший мимо кузнец Погляд напомнил бывшему богачу:
— Кто нужды не знавал, досыта Сварогу не моливался... Богатый на золото — убогий на выдумку... Так что, Манила, шевели умом, авось снова богачом станешь.
— Буду шевелить! — серьёзно пообещал Манила, даже не осерчав на кузнеца, и полез в погреб, где жил теперь с семьёй.
А Погляд подумал: «Вот и отливаются тебе слёзы девочки-сироты Добрины, которую взял к себе, а потом обокрал и выгнал! Надо было в тот раз ослушаться воеводы да и всыпать за такое по толстому заду подлецу Маниле хороших плетей... Ладно, дело прошлое... Нет худа без добра. Девчонку эту, Добрину, внучку утопленной в озере колдуньи, удочерил после гибели сына сам воевода Светозар, живёт она сейчас у него».
Погляд спешил к кумирне Сварога. Там ожидали его друзья, тоже кузнецы, Дидо Огнёв и Ярил Молотов. Бога, вырубленного из вековечного, стоявшего на корнях дуба, хазары на этот раз не тронули, лишь утащили железные головы, лежащие у ног идола, да искурочили жертвенники. Но сия беда — небольшая, поэтому и Светозар ходил радостный: идол целёхонек, а всё остальное наладится.
Засеку из деревьев, которую помогал ладить сам киевский князь Аскольд, хазары, пройдясь по ней волокушами, тоже привели в негодность; тем более сие было прискорбно, что рядом лес не рос. Сметливым оком Погляд окинул окрестность и сказал Светозару и друзьям-кузнецам:
— Теперь мы сможем засеку свою устроить, если вон то поселение хазар возьмём с бою да их заградительную лесную полосу повернём стреловидными выщипами подрубленных деревьев в другую сторону. Пусть не на нас, на наших врагов острятся...
— А ты, Погляд, не только железные головы да мечи ковать можешь, а имеешь ум сторожевого воина... Молодчина! — восхитился Светозар.
— Чего уж там... — заскромничал кузнец. — Знамо дело, живём-то на грани, волей-неволей, а иметь будешь.
— Не говори! Не каждому это дано.
— Может, и верно... Не каждому, скажем, дано те же идольские головы да мечи ковать. Это я к слову... Вон, говорят, ковали из Роденя крепкое оружие делают. Поглядел бы я.
— Вот поэтому тебя и Поглядом назвали... Поглядел бы!.. — со смехом вставил Дидо Огнёв.
— Помолчи, Дидо! — прикрикнул на друга Ярил Молотов. — Человек дело говорит. И сам бы я тоже поглядел на дела ковалей роденских. Тем более пока въезд в Родень княжеский указ не запрещает. Отменить не успели. А за это время узнали бы, какой про себя тамошние кузнецы секрет имеют!
— Ладно, пусть Дидо идольские головы ковать зачнёт, а вы, Ярил и Погляд, съездите, посмотрите, а сможете узнать секрет роденской ковки — узнайте... Дозволяю... — разрешил Светозар.
— Благодарствуем, воевода. — Погляд и Ярил низко поклонились ему.
Ярилу что, собраться в путь — лишь подпоясаться, он холостяк, жил на отшибе в просторной избе, оставшейся после смерти родителей. А если кузнечных дел было невпроворот, то обретался при кузне. Когда речь заходила о женитьбе, хвастался Ярил, широко разевая красивый рот и сверкая серыми, как у кречета, глазами:
— А для чего?.. Свистну — перед крыльцом моего дома в очередь встанут пригожие вдовицы. Я ведь могу не только молотом махать...
— Уж ведомо, той кувалдой тоже отменно работаешь! — подтвердил, улыбаясь, Дидо. — А вдовиц у нас и впрямь хватает...
Так уж велось в пограничных селениях: если не срубишь ворогу голову, он смахнёт её с твоих плеч. Вот и оставались без мужей молодицы. Кто с приплодом, а чаще — одни. А тут рядом холостые кузнецы с жеребячьей силой!
А Погляд перед отъездом в Родень никак не мог расстаться с Вниславой. Сия вдовушка завлекла к себе молодца, да так в себя влюбила — глаза Погляда лишь на неё и смотрели, а более ни на кого. Да только смел бы поглядеть!.. Внислава как-то в шутку сказала:
— Я рожном однажды заколола обидчиков... Ты, кузнец-молодец, не обижай меня!
Шутка-шуткой, а есть над чем призадуматься.
— Милый мой, драгоценный мой, прижмись к моим белым персям могучей волосатой грудью! Чтоб жарко мне было и знобко тоже... Ой, желанный! Чуешь, как я в себя твою плоть вбираю? Как сплетаемся мы, словно змеи на солнечном припёке... Погляд, золото моё!
— Да помолчи ты, Внислава! — вдруг разозлился кузнец. — Дура баба, змей вспомнила. Да теперь в дороге о них думать стану...
— Глупый, глупый, — шептала будто в забытьи Внислава, — люби меня жарче!.. И тогда в дороге только обо мне помнить будешь, ни о ком больше...
Но пора. Слезла Внислава с ложа, красиво обнажённая, с полными грудями-чашами и крутыми бёдрами, прошла к лавке, зачерпнула ковшом воды из бадьи, чуть отпила и вылила себе на голову. — Ой, батюшки! Кровь так и ходит по мне, так и ходит! Всё тело горит!
