Андрей Тюнин - Свенельд или Начало государственности
Рюрик, принимал вождей и послов, наставлял начальников обозов, заглядывал в кладовые, донимал меня расспросами о дирхемах и гривнах, закладывал остовы строящихся боевых ладей, проверял на прочность при нем выкованные доспехи, обучал молодых дружинников, и готовил поход в шехонскую землю, ежедневно отправляя к Веселу гонцов, знакомых с весянским народом и его обычаями. Но за посыльными закрывались дубовые, скрепленные железными пластинами новгородские ворота, и гонцы бесследно растворялись в лесных массивах, не возвращаясь назад и не давая о себе знать ни одной весточкой. Безмолвствовал и Весел, не появлявшийся в городе со времени злополучных событий под Сожском.
– Не верил бы я ему, – приговаривал Вадим, когда очередной всадник исчезал в пыли проторенной к главным воротам многолюдной дороги.
– Свенельд поручил беспомощного князя Веселу, – осмелился возразить я – значит, он доверял ему.
– А что, Свенельд никогда не ошибался?
– Не помню такого, – ответил ему Рюрик и, отвлекаясь от мрачных сомнений, приказал, – подготовьте все к встрече Трувора, он завтра будет здесь со своей малой дружиной.
– Слушаюсь, – поклонился Вадим, и, скользнув по мне ничего не выражающим взглядом, грузно спустился со сторожевой башни.
– Слушаюсь, – поклонился и я, с трудом скрывая недоумение.
При новом хозяине по-новому скрипят даже старые половицы. Раньше мы кланялись не князьям, а волхвам и идолам; при Гостомысле я даже представить не мог, что мне будет отдан приказ наравне с Вадимом, поставив меня, человека из низкородной захудалой семьи на один уровень с сыном покойного правителя, и тот воспримет это как само собой разумеющееся. Я знал Вадима надменным и гордым, и решил повнимательнее приглядеться к нему, что бы разобраться в мотивах его изменений.
Новгород готовился к праздничному пиру в честь Трувора, но встреча двух братьев всех пригорюнила и опечалила. Трувор приехал к Рюрику неестественно иссохшим и немощным и, хотя он радостно улыбнулся мне, как старому знакомому, я сразу же увидел, что дни его сочтены и, что его прибытие к брату – не что иное, как желание принять смерть в присутствии близкого и любимого человека. Когда-то я предсказал неизбежную гибель Трувора, но чтобы она нагрянула так внезапно и на моих глазах…
О том, что скорая смерть младшего брата неминуема, понял и Рюрик, и тут же поторопил с приездом Синеуса, возвращавшегося из чудских земель и заночевавшего в Белоозере.
Наступил момент, когда все мы собрались у постели таявшего на глазах правителя кривичей, негласно понимая, что отдаем последнюю дань самому милосердному и привлекательному из трех варяжских братьев. Трувор слегка приподнялся с мягкого ложа, опираясь на острый высохший как сучок локоть, и с волнением, прорвавшимся сквозь поглощавшую его пелену забвенья, отрывисто произнес:
– Пусть останутся Рюрик и Щепа!
– Мы правильно поняли, – переспросил изумленный Рюрик, – не Синеус, а Щепа?
– Да, вы все поняли правильно – Рюрик и Щепа.
Когда мы остались втроем, локоть больного, не выдержав непосильной нагрузки, с хрустом сложился, и голова Трувора больше не поднималась с застеленного льняной тканью мягкого ложа, но слова, сказанные им, были ясны и прозрачны, словно слезы невинного младенца. Мы старались не часто прерывать речь умирающего, боясь лишними вопросами замутить ее выстраданную и искреннею чистоту, но и совсем обойтись без вопросов не смогли, настолько она была для нас неожиданной и важной.
– Я понимаю, ты озадачен моим выбором, но то, что я должен рассказать, не предназначено для ушей Синеуса, Олега и Вадима, вернее одного из них, но кого именно – я не знаю, и в этом наша беда..
Он так и произнес «наша», хотя, несомненно, осознавал и чувствовал, что хищнический дух смерти уже витает над ним и ее темное покрывало вот-вот неслышно опустится на утомленные страданиями глаза.
– Кривичи приняли меня радушно и дружелюбно, они даже старались ограничить меня от слишком рьяного постижения науки управления, приговаривая: «в свежем деле – недоест, не то – быстро надоест»! Повелевать, что владеть мечом – упоительно для себя и привлекательно для непосвященных. Но не сразу юноша может стать воином, а воин правителем. Я был и князем и прилежным учеником, и со временем мог бы, брат мой, стать твоей надежной опорой…
– Я всегда верил в тебя, Трувор!
– А ты всегда был для меня и старшим братом, и отцом, и великим конунгом. Однако слушайте дальше. Изборск – славный град, кривичи – гордый народ, но гордость их издавна уязвлена богатством, славой и великолепием соседнего Киева, и превосходство столицы полян над их Изборском гложет кривичей ревностью отвергнутого любовника. Любой слух о киевских делах, любое известие из полянских земель непостижимыми путями становится их достоянием и будоражит податливые умы и души. Естественно, все сведения о соседях с определенными намерениями переливались с возбужденных уст кривичей в мои уши.
– Ты узнал что-то об Аскольде и Дире? – не выдержал Рюрик.
– Ты учил меня терпению и выдержке, но я рад, – и здесь лицо Трувора заметно просветлело, – что они отказали тебе в связи с памятью о старых друзьях. Аскольд и Дир стали великими людьми в Киеве, повоевав многих древлян, угличан, булгар и хазар. Варяжская военная выучка в сочетании со славянскими уловками и хитростью неизменно приносила им свои плоды. Подняв ветрила, так киевляне называют парус, на двухстах ладьях (мы с Рюриком переглянулись) они предприняли поход на Царьград – император, отсутствующий в городе, с трудом, потеряв все боевое охранение, прорвался в столицу сквозь киевские корабли и был в немалом затруднении, не решаясь на новое сражение. Не наши сородичи, а варяжский Один и славянский Перун отступили перед греческим божеством – Христом.
– По мнению многих, Христос кроток и не воинственен! – снова не выдержал Рюрик.
– Но он может творить чудеса во имя спасения усердно молящихся на него, – возразил Трувор, – сломленный император пытался откупиться золотом и серебром – Аскольд и Дир, приняв подношение, справедливо рассчитывали на большее.
Тогда патриарх Фотий, главный глашатай греческого бога, пригрозил киевлянам карой небесной, но те засмеялись в ответ, заявив, что Перун, Один и Стрибог сумеют справиться с немощным страдальцем, распятым на кресте. В ответ на насмешки Фотий вынес из куполообразного храма кусок плаща, якобы принадлежащий богородице, опустил его в воду и стал просить бога ниспослать на море спасительный для осажденных шторм. Погода была солнечной и безветренной – ничто не предвещало изменений, как вдруг нагрянувший шквал разметал и перевернул ладьи русов, и только каждый пятый из них вернулся назад в занедужившийся Киев.
– А Аскольд и Дир, что стало с ними?
– Аскольд и Дир после похода так уверовали в силу Иисуса, что стали ярыми его почитателями и крестились, а греческие зодчие под их покровительством построили в Киеве первый христианский храм с дивными изображениями по белому камню внутри и с золотым куполом, увенчанным крестом снаружи, – Трувор помолчал, собираясь с силами, и продолжил дальше, – в отличие от меня кривичи не слишком огорчились неудачей похода на Царьград; в их рассказах расцветала зависть по многочисленности и могуществу киевского флота. Рюрик, мы сумеем выставить хотя бы половину от полянских ладей?
– Пока нет.
– Пока. Узнаю твою уверенность и укрепляюсь в своем мнении.
– В каком, Трувор?
– Если мы хотим сохранить и расширить свою власть, то непременно столкнемся с Киевом, с Аскольдом и Диром. Кривичи давно в сем убеждены, поэтому они и пожелали видеть у себя князем твоего ближайшего родственника, стремясь разжечь и у нас эту убежденность. Рюрик, поклянись еще раз в присутствии Щепы, что ты никогда не обнажишь меча против Аскольда и Дира!
– Клянусь!
– Я все равно боюсь, Рюрик!
– Что именно пугает тебя, брат?
Трувор прикрыл покрасневшие глаза дрожащими пальцами бестелесной руки и продолжал не менее взвешенно и выстраданно.
– Может, мы действительно прокляты, – смерть ходит за нами по пятам, подкарауливая в неподходящий час и преданных друзей, и тех, с кем сталкивает нас судьба. Гостомысл, Мергус, Витольд, Свенельд, Горыс, теперь вот я – не слишком ли много крови для того, чтобы построить новый дом.
– Для смерти нет подходящего времени, а что до крови – таково наше время, оно питается кровью, как человек пищей. Я помню, дед, вспоминая свою молодость, сетовал, что редко кто умирал своей смертью, и до старости в племени доживали лишь избранные. Жизнь на острове была иной, но она закончилась, и теперь снова наступила ненасытная по кровожадности эпоха. Может, от того, как мы встретим ее безжалостные объятья, и будет зависеть судьба целого народа.
