Эмилиян Станев - Антихрист
Я упорствовал в желании узреть Фаворский свет и вознестись в рай, как обещали мне Теодосий и исихастское учение, но не нисходила на меня благодать более высокая, чем то неизречимое познание, что выражало себя в радости, светлых мыслях и душевном спокойствии. «Верно сие», — говорила довольная душа моя, но разум продолжал допытываться, беспокойный, ибо чем больше познавал он мир, тем меньше верил душе. Раздваивалось сознание мое, и невольно обращался я к мыслям покойного отца Луки. Образ его возникал предо мной, чтобы искусить меня, и слился с Сатаною. «Вот, — говорил он, — в лавре якобы есть царство божие, где все должны быть равны, но есть ли там равенство? Те из нас, кто могут достичь в исихии звания совершенных, господствуют над остальными, принужденными жить в послушании, трудиться, покорствовать и уповать. Разве таково царство божие — покорство я послушание для одних, а для других — свобода, беседы с Господом и созерцание? Не сказано ли Христом: «Возлюби ближнего своего как самого себя»? Но присмотрись, что творится в обители. Каждый молчальник печется лишь о собственном спасении, чтобы стать совершенным и господствовать. И сам ты удалился не для того ли, чтобы вкушать хлеб ангельский, и не повернулся ли к людям спиной? Настолько возлюбил своего Бога, что не испытываешь нужды в себе подобных и ни о ком не радеешь…» Так искушал меня тот, с козьей шерстью, повергал в стыд и тревогу, и я начинал думать, что оба мира во мне — тайна самого Христа и явления его, и потому с превеликой горестью и страстью погружался в исихию. И наконец, как-то в ночную пору ниспослал мне Господь мгновения страшные, роковые, и узрел я ужас славы его, помрачивший слабый мой разум и отдавший меня дьяволу…
И допреж того случалось мне видеть страшное своей пустотой пространство, а в нем — точечку, которую я не видел, но предугадывал. Потом она становилась зримой, угрожающе росла, росла, чтобы перерасти в Ничто, и сердце мое сжималось от страха перед её могуществом. Она росла с ужасающей быстротой, угрожая все заполнить собою. Но прекращался рост, и она вновь становилась невидимой. Несколько раз мерещилось мне подобное, и я говорил себе: «Так, должно быть, начиналось создание мира божьего. Наберись терпения, возможно, откроется это тебе, когда станешь достоин».
И однажды ночью, когда за окном светил чахлый месяц, я же, истощенный молитвами и бдением, позабыв о том, что меня подстерегает дьявол, страстно призывал Господа открыть мне тайну обоих миров, вдруг раздался шум, как от сильного ветра, и келью мою залило белое, ослепительное сияние. Я онемел, обмер, не мог ни пошевельнуться, ни думать. И видел сияние это таким, каким увидел бы его воскресший из мертвых — необозримым для разума и вчера, и сегодня, и завтра, — а себя самого увидал духом, скитающимся в этом свете, осужденным брести от обмана к обману. И смысл всего происходящего в мире был вне меня, недоступен уму моему, скрытый во времени за незнакомыми, вечно меняющимися образами, которые запутывали разум, сбивали его одной ложью за другой. Невыразимая боль навалилась на душу мою и, точно в бездонном море, утопила её в отчаянии. Испугавшись, как бы не ослепнуть, хотел я смежить веки, но не мог. Нестерпимо-белый свет горел ослепительно ярко, ровно, не мигая, но я чувствовал, что скоро исчезнет он и, когда исчезнет, я уже не буду прежним, ибо сражен дух мой, а вместе с ним и вера. Лавра увиделась мне не нужной никому, лишенной смысла, Теодосий же и мы, ученики его, смешными и глупыми. Смешным и глупым показалось мне и всё то лучшее, святое в душе моей, что приобщало меня к сокровищнице мироздания, а заключенная во мне истина — самообманом. Когда я вновь обрел, способность мыслить, сияние угасло тихо, как звук арфы; вновь увидал я закопченный потолок кельи и себя самого, распростертого на топчане. Окаменелость телесная исчезла, и первой мыслью было: «Ужель это и есть Фаворский свет? Когда он коснулся тебя, ты как бы умер, умерли твои понятия о мире и твои надежды, а вместе с ними исчез и смысл твоего бытия. Ужель в том и состоит сущность божья — в отрицании тебя, его творения и всего живого в мире? Что сталось со сладостным празднеством души, с благодатью? Разве не был Господь стражем заключенной в тебе истины, создателем сокровищницы мироздания, внушителем всего наивозвышенного? Он являет себя в ином, страшном для тебя обличии, дабы доказать, что ты ничтожен и не должен даже пытаться проникнуть в тайну его. Безумец, зачем призывал ты его, зачем молился?» Ожесточилась обманутая душа моя оттого, что обратил он её радости, просветление и чаяния в самообольщение, а все лучшее — в посмешище. Но, с другой стороны, возгордился я, что узнал сущность того, пред чем Теодосий и остальные умиленно роняли слезы да ещё благодарили… Эх, человек, отчего устроен ты так, что дорожишь даже враждебной тебе истиной и, постигнув её, торжествуешь? Поставил меня на ноги земной дух, побудил к бунту, и утром я спросил себя: «Не был ли смертен и Христос, подобно мне постигший в последние свои мгновения на кресте скорбную тайну?» Я затаил этот вопрос и бесплодно бился над ним, особенно в церкви, на заутрене и на вечерне и во время агапий, поскольку отделил себя ото всех и начинал с насмешкой взирать на обряды и таинства. Крещусь, а сознаю, что нет во мне веры, ем, но хлеб горек мне, чувствую на себе взгляды и избегаю их. Одиночество, боль, а от боли произрастает глухая злоба. Реже стал я навещать Теодосия. А однажды, слушая его, так сказал себе: «Фома ты, Фома неверующий, а от Фомы недалеко до Иуды Искариота, предавшего Христа не столько ради сребреников, сколько из-за того, что был для него Иисус ложью, и ложь эта оскорбляла его, как оскорбляет сейчас тебя». Не подвластна рассудку вера, и когда иссякает она, душа смеется над вчерашними кумирами, отрицает их, питается злобой и смертию… То же произошло и со мной. Восстал горделивый разум, взял верх, нашептывал мне: «Мертв для мира твой Теодосий. Мир не есть Сион. Сион же есть самообольщение, как самообольщение сочинительства твои, исихия — наибольшее из них, а Бог — враг твой. Он дурманил тебя, как вино пьяницу, и вот к чему привел. Прежде ты мог верить, ныне же и хотел бы, но принужден отрицать…»
Онемели уста мои, мир померк, оглохла душа. И тогда привиделся мне сон, страшнее коего не видел я и не увижу. Отдохну немного и поразмыслю над тем, как рассказать о нем, чтобы не потерялся смысл, ибо пересказывать сны не просто…
И
Будто пришла Пасха, но должны были в ту Пасху вновь распинать Христа, и я поднялся на крепостную стену Царева города. На вершине Святой горы, в пепельном сером небе торчал страшный деревянный крест, а по склону медленно двигалось шествие из царей, вельмож, архиереев и воинов. Все земные цари и церковные князья были там, народ же, как стадо, толпился внизу, стенал и выл, не понять — от страха или от чего другого. Кто-то позади меня произнес: «Пойдет теперь резня повальная, и каждый укрепится в доме своём, ибо Бога больше нет». И одни кричали, что рады тому, ибо придет конец церковным повинностям, постам, воздержанию и страху, другие вздыхали, третьи скрежетали зубами и точили мечи. Все знали, что надвигается конец света, но оставалось необъяснимым, отчего, зная это, не отпустят они Христа и не повалят огромный крест. «Оттого что не Бог он и обманул нас. Начальники решили распять его, дабы убедился народ, что воскресения нет», — сказал человек, стоявший впереди меня. Я спросил, взойдет ли солнце, и, не получив ответа, подумал: «Пойду остановлю сие безумие». Но не осмелился, хотя и знал, что стоит сделать первый шаг, как я пойду и на смерть. Корчилась в муках душа моя, и я спросил, где Теодосий, Евтимий, книжники, святые отцы, ангелы и архангелы, неужто и они смотрят на развенчание его? Тут раздался вопль: «Он распят, и цари приказали воинам стрелять в него и пронзать его копьями! Вот, умер он!» И оттуда, где стоял народ, донеслись пронзительные крики и рев, все кинулись бежать к своим жилищам, и не осталось подле меня ни живой души. Побежал домой и я, а там отец сказал мне: «Что будешь делать теперь? Снимай рясу, не для кого теперь носить её». «А ты как будешь писать иконы, — спросил я, — коль нет святых и нет Господа?» «Буду писать жену болярина Балдю, — отвечает он. — Давай и мы заколотим окна и двери, чтобы уберечься». И мы принялись за работу — он, матушка и я, — пока не наступила полная тьма и не раздался плач сестрички моей Кали. Взяв оружие, стали мы караулить, а на землю легла черная тишина, и не слышно было ни единого звука. Вдруг с нижнего конца города донесся сквозь кромешную тьму чей-то голос: «Могила его пуста! Искали тело его, но не нашли, ибо воскрес он!» Тотчас взошло солнце, город загудел от колоколов, клепал и криков радости, матушка бросилась обнимать меня, отец же стал биться головой об стену. «Малодушный, — говорит, — как мог и ты отречься от него? Молись, инок Теофил!» А я и не молюсь и не раскаиваюсь, а думаю: «Пусть не прощает меня. Пойду на виноградник, поразмыслю, прежде чем ступить в пекло». И мигом перенесся на наш виноградник. Вижу вяз, орех, заросшую бурьяном яму позади сторожки. Но что это за холмик над той ямой? Не спрятал ли там отец какие-нибудь пожитки, узнав о резне? Беру в руки мотыгу, копаю, а земля рыхлая, могильная, сама рассыпается и стелется. Я обливаюсь потом, весь дрожу — предчувствую, кто зарыт там. И он является мне: мертвый, завернутый в простую холстину, скрестив руки, с зияющей раной, жалостный и милый в великой своей печали, что смертен, страшный невинностью своей и неслыханностью злодейства, над ним учиненного. И, зарыдав, воскликнул я: «Господи, зачем и его ввел ты в обман? Зачем сделал бессмысленным его подвиг, и слова, и учение? Кто спрятал его здесь — те ли, кто распял его и мучил, или Теодосий с Евтимием?» И одна половина души моей содрогалась от рыданий, другая же, ужасаясь, ликовала, ибо проникла в тайну. Я кинулся в город и увидел Тырновград — подобный многоцветному змею, залитый солнцем, радовался он лжи того, кто лежал сейчас в земле у нас на винограднике. И стал я тогда самым окаянным и самым одиноким из людей, ибо, узнав правду, ни с кем не мог поделиться ею — выдай я её, снова наступила бы тьма. Если же я утаю её, как жить мне дальше? И понял я, что уста мои сами раскроются, ноги сами отведут людей к яме и руки сами укажут на него… Так оказался я Иудой Искариотом и так же, как и ему, не оставалось мне ничего иного, как удавиться. Я взял веревку, сделал петлю и накинул себе на шею…
