Ольга Гурьян - Край Половецкого поля
Вот и вечер настал, люди и кони притомились, дремлют. A Baxрушка змейкой бесшумно от Ядрейки откатился, отполз подальше. Тихонько на ноги поднялся, среди других коней отыскал своего коня, Сивку-Бурку, ласково ему на ухо зашептал и повел его к выходу из оврага. А как ступили они наверху на землю, вскочил ему на спину, по шее похлопал и погнал обратно к Кайле, откуда шум битвы все громче доносится.
Полный месяц в небо выкатился, степь серебром залил, светло как днем.
Нет терпения шагом тащиться. Вопль и клич, стук оружия все громче зовут Вахрушку на бой. Ударил он Сивку-Бурку пятками в бока, в ухо ему кричит:
— Скорей! Скорей!
Летит Сивка-Бурка, крылатый конь, быстрыми ногами степь пожирает. Уже недалеко, уже совсем близко.
Вдруг споткнулся Сивка-Бурка, на колени пал, на бок свалился, длинную шею, тощие ноги вытянул, лежит неподвижно. Baxрyшкa успел соскочить, нагнулся к коню, ласковые слова говорит:
— Вставай, Сивушка, поганых бить надо, а тылежишь. Вставай, миленький.
А Сивка-Бурка лежит, будто деревянный, неживой.
Убедился тут Вахрушка, что и впрямь неживой он и уже не скакать ему по полю, не топтать врагов, не заржать, не вздохнуть.
Горько Вахрушке мертвого коня не зарыв покинуть, а время не терпит. Бежит он к Каяле, пеший спешит на бой, сам думает: «Нет у меня оружия, с земли подберу».
Видит, лежит убитый воин, из его рук меч выпал. Поднял Вахрушка меч, а булатный меч ему тяжел, замахнуться не под силу. Плюнул Вахрушка в ладони, ухватил меч двумя руками, поднял, выпрямился. А над ним верхом на коне половец. Схватил половец Вахрушку, бросил поперек седла.
— Ядрейка! — кричит Вахрушка, а ответа ему нет. Половец его легонько по голове стукнул, чтобы Вахрушка не вертелся, не мешал ему. Вахрушка и затих, повис, будто мешок, не движется.
Глава девятая ПЛАЧ
Ехали купцы из Персии да в Польшу, по дороге наехали на половецкий стан. Обменяли индийскую кисею, персидскую бирюзу на быстрых половецких коней.
На прощание половцы им говорят:
— Поедете отсюда через Русскую землю, скажите там, что мы Игоревы полки вконец истребили. Теперь нам дорога на Русь открыта. То они на нас ходили, теперь мы на них пойдем.
Переправились купцы через реку Тор, мимо быстрой Каялы их путь проходил.
Тут увидели они великое множество человечьих костей и изломанного оружия. Это место они далеко кругом обошли.
Вступили они в Переяславльскую землю, дальше двинулись Северской землей. И повсюду, где проходили, разносили они весть о кровавом бедствии.
Принесли они весть в Новгород-Северский, на княжий двор пришли, княгине Евфросинии доложили.
Побелела, похолодела Евфросиния Ярославна, как свежий снег, лицо рукавом закрыла, поблагодарила купцов, велела их накормить, а сама в свой терем удалилась.
Простучали ее каблучки по крутой лесенке.
Вошла княгиня в свою горницу, всех девушек выслала, одна осталась. Стоит, прислонилась лбом к окну, думает:
«У деда моего, венгерского короля, в городе Буде, высоко над синим Дунаем, крепость неприступная. У отца моего Ярослава Осмомысла город Галич стенами каменными укреплен. А меня, несчастную, в Новгород замуж выдали. Отдали меня, молодую, за пожилого мужа. У него сын — мне почти ровесник. У него второй сын — мне младший братец. В бороде у него я три седых волоса нашла. Сразу-то незаметно, борода русая. А теперь и такого мужа у меня нет. Погубил его нрав ненасытный. Святославовой удаче позавидовал, хотел побогаче добычу добыть. Оставил без защиты свой город. Половцам дорогу открыл».
Смотрит княгиня затуманенными глазами в узкое окно, думает:
«А вкруг города земляной вал какой низкий и весь рассыпается. На таком валу только курам в ныли рыться. Половецкий конь его перескочит и копытом не заденет. Ворвутся половцы в город, меня в плен возьмут. Сорвут с меня златотканое платье, в чужие обноски нарядят. Пешую потащат в степь, половецким женам прислуживать, от них побои принимать».
Вскрикнула княгиня:
— Чего же я жду?
Позвала она свою мамку, которая ее в младенчестве выкормила, повелела ей сенных девушек кликнуть. Укладывали бы в укладки дорогие наряды, золото и каменья в шкатулки прятали. Бежали бы на конюшню сказать, чтобы готовили для нее дорожные носилки, меж двух венгерских иноходцев подвешенные. Запрягли бы самых быстрых коней в возы, добро увозить.
Мамка спрашивает:
— Куда же ты собралась, моя касаточка?
Княгиня отвечает:
— В город Путивль едем, там стены высокие…
Убегает княгиня из своего города. Венгерские иноходцы иноходью стелются, носилки меж них, как люлька, качаются. Быстрые кони рысью бегут, тяжелые сундуки на возах подскакивают. Позади пыль столбом вздымается, скрывает от глаз княгинин поезд…
Как узнали новгородские женщины ужасную весть, выбежали они на улицу, в голос завыли. Настасья Ядреиха младенца на лежанку бросила, выскочила из дому, волосы на себе рвет, головой о землю бьется, не своим голосом кричит:
Ох ты, Ядреюшка, любимый мой!
Плачет Настасья:
Не поганые половцы погубили тебя,Погубили тебя проклятые князья.За чужим добром они погналися,А своих людей смерти предали.Ох, Ядреюшка, ты мой любимый муж,Не видать уж мне твое светлое лицо,Не смотреть мне в твои ясные глаза,Ласковый голос твой не услыхать.Закатилось мое солнышко навек.И не тучами оно закрылося,А засыпано оно черной землей.И мне без тебя неохота жить —
Как прискакала Евфросиния Ярославна в Путивль, в княжьи покои вошла, на тесовую кровать повалилась, забылась сном. А недолго спала, открыла глаза — небо красное.
— Половцы! — кричит княгиня как безумная и с кровати вскочила, по комнате мечется.
— Что ты, что ты? — уговаривает ее мамка. — Это не половцы — это заря. Это солнышко всходит, облачка окрасило.
А княгиня не слушает, по переходам каменным бежит, по сквозным галереям, по лестницам вниз. Мамка за ней бежит, еле-еле успела накинуть ей на плечи верхнюю одежду, рукава длинные, бобровым мехом оторочены, до полу свисают.
Выбежала княгиня на площадь, а там полно баб. Сидят на земле, младенцев нянчат, причитают:
— Уже нам своих милых-любимых ни мыслью не смыслить, ни думою не сдумать, ни глазами не повидать.
А как увидели княгиню, на обе стороны подались, расступились, ей дорогу открыли.
Взбежала Евфросиния Ярославна на высокую стену, стоит, руки ломает. Ветер ее кисейную фату треплет, ее голос прочь уносит. Снизу, с площади, не поймешь, какими она словами плачет, что приговаривает.
Внизу бабы смолкли, прислушиваются. Долетают до них обрывистые слова.
— Про ветер говорит, ветер-ветрило. Говорит: зачем навстречу веешь?
— А к чему бы про ветер, не расслышу я?
— Никак, к тому, что стрелы по ветру дальше летают. Зачем ветер их на наших воинов несет?
Ветер рвет фату с головы, Евфросиния Ярославна едва двумя руками ее удержать может. Бабы слушают, переговариваются:
— Про синий Дунай помянула. К чему бы это? Путивль-то не на Дунае, на Сейме.
— А у ней мать — венгерская королева. Ихний город, говорят, на Дунае-реке.
— Тогда понятно.
На стене Ярославна руки к небу протягивает. Внизу бабы шепчут:
— Про солнце, слышь, приговаривает, что тепло оно. Притихла, родимая, совсем убило ее горем. Со стены спускается, личико свое фатой прикрыла. Свои горькие слезы от людей скрыть хочет.
Прошла Ярославна обратно, за резными дверями скрылась. На площади бабы вздыхают, меж собой говорят:
— Ох, горе ее больше нашего. Наши-то мужья черные люди, а она князя своего потеряла-утратила. Не пристало-то нам свои убогие слезы с ее великой скорбью, жемчужной крупной слезой, мешать.
Утерли они глаза, по домам разошлись, занялись каждая своим делом. А как у иной сердце не выдержит, выбежит она в пустые сени или клеть, неслышно всплакнет и опять за работу примется.
Глава десятая СОРОКА
Из тысячного войска пятнадцать человек спаслись. Кто раненый очнулся и прочь пополз. Кто с трудом из-под убитого коня высвободился, оглянулся кругом, а врагов не видать, лежат одни бездыханные тела. Кто, не выдержав жажды, из соленого озера воды напился, обезумел, лопочет, прочь бредет. Кто товарища, друга любимого, кровью истекающего, на себе из боя вынес, подальше уволок и видит: умер друг и не воскресить его. Закопал он его в сырую землю — жадные звери, хищные птицы его тело не растащили бы по степи. Поднялся с колен, оглянулся, — тихо. Далеко откатились половцы, битвы не слыхать. Он и пошел куда глаза глядят.
