Иван Ольбрахт - Никола Шугай
Как лечить тиф? Ну, антипирин, впрыскивания для улучшения сердечной деятельности. И, разумеется, диета. Но разве можно соблюсти диету в этом Зворце. Пожалуй, дело дойдет до того — ха-ха! — что доктор начнет возить сюда и продукты… Но этот здоровяк — ох, и крепки же Шугаи! — с его медвежьей грудью и собачьей выносливостью сердца, сам выздоровеет в конце концов. Не бегал ли он в сорокаградусном жару по снегу? Лишь бы только не вздумал нажраться кукурузной каши.
Итак, зачем же он ездит к Шугаю? Влюбился, что ли, в него? Или собрался читать отеческие наставления: мол, оставьте разбой, Никола, и сдайтесь властям по-хорошему. Какой вздор! Или: покайтесь, Никола. Все равно, что предложить каяться волку или медведю. Какого же чорта он сюда ездит? Брр! Видно, только затем, чтобы когда-нибудь засвидетельствовать перед судом алиби Шугая в таких-то и таких-то преступлениях… Как ползет эта паршивая двуколка! Годовалое дитя перегонит ее на четвереньках. «Н-но, шевелись, убогая!»
«А кто заплатит мне за эти визиты?»
Сына после праздников надо посылать в центр, в гимназию, дочке тоже нельзя торчать всю жизнь в этой глухой провинции. Деньги плывут как вода… Последний раз Шугай опять совал доктору горсть сотенных бумажек, была среди них и тысячная. Но доктор проворчал хмуро:
— Уберите, успеется.
Гм… «Успеется». А деньги бы пригодились. Взять, что ли? Деньги, вытащенные из кошелька какого-нибудь прохожего. Из этого тоже могут со временем выйти неприятности. Проклятый край! Доктор и поп не заработают вместе и ста крон. За доктором бегут, когда человек уже хрипит в предсмертной агонии. Ясно, что визит бывает бесцелен… и бесплатен.
Ну вот, наконец-то, доползли до верху. Отсюда все как на ладони. Горы, леса, зеленые ущелья. Этот край хорош только на открытках. Хлеб здесь не вызревает, разве что овес вырастет где-нибудь на склоне, да и тот жидкий, низкорослый. «Камень родит только камень», — творят здешние люди… Гм, деньги, награбленные у прохожих.
Нет! Если Шугая возьмут живым, быть большому сраму для доктора… хорошо еще, если только сраму! А денег он все-таки не возьмет. Остается надеяться, что Шугай не дастся живым.
И окружной врач все ездит и ездит в Зворец. Он дает Николе антипирин, делает инъекцию для повышения сердечной деятельности. Один раз даже привез из города бутылку коньяку, чтобы Шугай пил его с молоком. Молчит доктор, и молчит Зворец. У людей крохотного выселка, что живут посреди панских лесов, где каждый шаг в сторону — уже нарушение чужого права собственности, молчание стало хлебом насущным. Да и угроза поджога действует. А, собственно, ради чего бы им выдавать Николу? Уж сколько лет им не жилось так хорошо, как сейчас. Нужны деньги? Пожалуйста, у Токара живет Никола. Ходит в Зворец Данила Ясинко, черномазый, угловатый мужик из Колочавы. Николе нужен мясной бульон. А где взять его, если еврейский мясник в Колочаве не торгует говядиной? Итти за тридцать километров в город? Данила Ясинко делает проще: он приводит целых коров, — разумеется, не купленных. А целую корову разве можно съесть в одиночку? Ясно, что поживится и Зворец.
— Не помрешь, Никола? — спрашивает Данила, соболезнующе глядя в запавшие черные глаза на прозрачном лице товарища.
— Нет, — слабым голосом отвечает Никола.
Лежа на высокой дощатой кровати, похожей на большие ясли, он тихо спрашивает:
— Что нового?
— А ничего, — кривит душой Данила Ясинко.
— Разбойничать ходите?
Данила издает неопределенное междометие. Он умеет молчать с тем, кого любит.
— Не ходите, ребята! — Черные очи Николы мягко глядят на товарища. — А что делает Эржика?
— Что ей делать? Живет у Ивана Драча, у бати.
— Никто не пристает к ней?
— Нет, такого не слыхать.
И опять тянутся дни одиночества и молчания. Никола наедине со своими мыслями. Он, как раненый волк в кустах: ничего не хочет, только ждет, пока не оживет в нем бог леса или отлетит наверх, в кроны буков.
Окна избушки малы, по две четверти в каждую сторону. Можно только просунуть голову, а плечи уж не войдут. Это чтобы не влез разбойник. В окна виден склон горы, покрытый лесом, отблеск мартовского солнца. Разговаривать не с кем. Хозяин запряг лошадь и уехал на два дня за рапой — соленой водой. За трубой на лежанке дремлют полуголые ребятишки. Хозяйка сидит за работой, ткет шерстяную материю. Скрипит ткацкий станок, слышатся глухие, деревянные удары.
Никола отмечен милостью бога. Этот надежный дар надо ревниво оберегать, болтать о нем нельзя даже с самим собой. Безыменному, тайному тайных может повредить грубое прикосновение реальности. Тайна скрыта глубоко в сокровенном уголке души. Она — как ясная, светлая точка, что светит из пучины. Нет, ничего не случится с Николой в этой полутемной избе с зелеными квадратиками окон, со скрипом и стуком ткацкого станка. Чары Алены сильны, но еще сильнее его божественный дар. Что будет дальше? Никола не знает. Он знает только, что все будет хорошо. Он выйдет отсюда к сияющей зелени леса — там, на склоне горы. Его опять будут любить и бояться люди. Опять он увидит Эржику. И никогда не поймают его, потому что его не берет никакая пуля — ни из ружья, ни из револьвера, ни из пулемета.
Вернулся хозяин с соленой водой, ругает акцизных, которые теперь берут у источника по пятнадцати галлеров с ведра. Еще и за это платить!
Потом хозяин начинает выкладывать новости. Рассказывает об убийствах в крае, о случае на шоссе, о семье американского реэмигранта, о кровавом грабеже на Черном пастбище. Недавно по дороге в горы застрелен венгерский скупщик Насы Федор. Застрелены евреи Шварц и Абрамович, тяжело ранен и ограблен поселянин Иван Терновчук. По всему краю только и разговоров, что об этом. Даже в газетах пишут и за границей известно. Жандармов все прибывает и прибывает.
Никола напряженно слушает.
— Ищут тебя. Думают, что все это ты.
У Николы болезненно учащается сердцебиение.
— Как же так? — говорит он. — И люди верят?
— Ну, так, дурни. Верят.
Кто-то убивает под его именем. Кто-то трусливо прячется за его спиной. Кровь бросается в голову Николе, стучит в висках. Вскочить, схватить ружье, сейчас же, не медля, итти, бежать, расправиться с трусливыми убийцами. Он приподнимается на руках, но руки подгибаются, Никола падает на сено. Ему хочется выть по-волчьи…
Когда через несколько дней появляется верный Данила, таща за собой теленка, Никола смотрит на него в упор, долго и пристально.
— Разбойничаете?
— Э-э… — бурчит Данила и глядит Николе прямо в глаза.
— Слышал я, что много убивают в крае?
— Говорят, пристукнули какого-то лавочника.
— А сваливают на меня?
— Пока никого не поймали.
В полутьме избы дико вспыхивают николовы очи. В первый раз после болезни горит в них былой черно-зеленый огонь, точно это глаза волка или рыси. Снова ожил бог леса в Шугае.
— Убью их. Как бог свят, убью. Так и скажи всем.
Данила твердо глядит в глаза Николе, но на душе у него скребут кошки. Он знает, что Никола Шугай всегда держит свое слово.
Дни в избе скучны и серы. А на другом склоне горы сияет солнце, ветер качает траву. Как освежил бы он голову! По ночам душно, за окнами тихо сияют звезды.
Никола Шугай быстро поправляется. Он уже пытался пройтись по комнате, несмотря на запрет врача. Ест вопреки всем предписаниям. Много спит.
Было весеннее воскресенье. На северном склоне горы сходили последние снега, под Стримбой уже расцвели подснежники, быстро сохли проселочные дороги. Хозяева Николи, принарядившись, ушли в церковь. Никола с трудом дотащился до дверей и уселся на пороге, подставив лицо лучам солнца, глубоко вдыхая солнечные запахи. Как живительны они для людей, зверей и деревьев!
Никола глядит на зелень леса, прислушивается к шуму стремительного ручья. Ему грустно: это его стихия, а он вырван из нее. Мысли перекинулись к Эржике. В этот солнечный день все напоминает о ней. Вдруг Никола настораживается. Внизу из лесу появился человек и быстрым шагом идет по тропинке к избе. Кто это может быть и что ему надо? Никола хочет скрыться в избу. Но раньше чем он успевает подняться на нетвердых ногах, Никола узнает путника.
Через минуту они сидят, глядя друг другу в глаза, — Никола на пороге, а его брат Юрай перед ним. Юраю пятнадцать лет. Он тощ, высок для своих лет, с таким же крутым лбом, маленьким подбородком и горящими глазами, как у Николы. Братья молча глядят друг на друга, не удивляясь встрече, а бездумно радуясь ей.
— Помрешь, Николка?
— Не помру, Юра.
Юрай подсаживается поближе к брату, и они молча смотрят на горы, на сияющую долину, слушают, как шумит поток.
«Эх, опустить бы руку в воду, — думает Никола. — Почувствовать напор быстрой студеной струи. Когда же вырвусь я из этой норы и буду опять вольным, как птица?»
