Иван Ольбрахт - Никола Шугай
Старые евреи ежедневно твердят все молитвы, какие только у них есть в запасе: утреннюю, перед восходом звезд и после восхода звезд, перед сном, перед едой, после еды, перед тем как напиться и после этого. А когда они не молятся и не заняты своими страшно запутанными делами, рассуждают о Шугае и приговаривают: «Эх, плохое дело!»
В день приезда в Колочаву жандармского майора к нему явилась депутация еврейских «отцов деревни» и напрямик высказала свое мнение:
— На Эржику Шугая не поймаете. Поймаете его на товарищей. Ибо не лучшие, а худшие стороны души губят человека. Посадите Эржику и выпустите товарищей.
Жандармский майор плохо разбирался во всей этой мудрости и ничего не ответил. Сейчас у него не было времени обсуждать такую проблему, и он попросил визитеров, чтобы один из них, например Абрам Бер, навестил его завтра.
Ночью по приказу майора в школу привели Василя Дербака-Дербачка.
— Ты нас водишь за нос, сукин сын, — сказал ему майор. — Всегда показываешь, где только что был Шугай, и никогда, где он сейчас.
— Разве я могу с гор до Колочавы долететь, как птица? А вы можете прилететь в горы?
Это, конечно, была правда. И все же майор не ошибался. Василь Дербак-Дербачек старался не раздражать жандармов (а это было не легко) и водил их по свежим следам Шугая, но тщательно остерегался выдать спящего Николу. Ибо для Василя не было ничего страшнее, чем арест Николы и его допросы. Василь верил, надеялся, что Никола убережется от жандармов, он страстно желал этого. Может быть, Никола удерет, может быть, скроется навсегда, может быть… нет, больше ничего не может быть. Чего еще ждет Никола? Уж и так трудно приходится и ему и приятелям его. А жандармы нажимают: где был вчера Шугай? Где спал? Кто был с ним? Где он сегодня? Веди нас к нему!
От этой двойной игры и двойной опасности Дербак-Дербачек измучился вконец. Невинных он выдавать не хочет, а Игната Сопко и Данилу Ясинко — не смеет. Его недалекий ум с трудом выносит такое напряжение. Дербачек не спит, похудел, выглядит измученным. Чего еще ждет Никола, почему он не выручит их всех? А уж если, угодно господу богу, вопреки всем желаниям Дербачка, чтобы Никола попался, пусть попадется им… уже безгласный.
— Слушай, — сказал Дербачку жандармский майор, — даю тебе шесть недель сроку. Времени хватит с лихвой. За этот срок ты должен навести нас на Шугая. Не сделаешь этого — посажу тебя и твоего парня. Понял? Он уже совершеннолетний, и чем пахнет дело, ты знаешь. Шесть недель можешь шляться к Шугаю, но один, без мальчишки. И будешь доносить нам обо всех, кто у него в шайке. Ясно?
Майор в упор поглядел на Дербачка, старавшегося сохранить спокойный вид. Потом повернулся к капитану.
— Господин капитан, извольте отметить дату. Ровно через шесть недель арестуйте обоих и передайте судебным органам. Можешь итти, ты!
Дербачек вышел. Голова у него трещала.
На другой день к майору явился Абрам Бер. Если Дербак-Дербачек колебался между двумя желаниями — смертью Шугая и его спасением, то для Абрама Бера этот вопрос был уже решен: да, пусть жандармы Шугая поймают, но пусть возьмут его мертвым. В остальном Абрам Бер разделял мнение патриархов деревни. Их философию он перевел для майора на язык практических советов. Посадите Эржику и выпустите товарищей Шугая, господин майор. От Эржики вам толку не будет, уверяю вас. Как бог свят! Эржика — его главная шпионка в деревне. Сама-то она, конечно, с ним не встречается. Каждый ребенок в деревне знает, что за ней по пятам ходят переодетые жандармы, и она тоже понимает это не хуже других. Пока Эржика в деревне, вся ваша работа идет впустую, господин майор. Живым вам его не взять. Найдите-ка зернышко на гумне! Для этого вам понадобилась бы половина всей армии. Нет, вы отпустите его товарищей, господин майор, пообещайте им безнаказанность, назначьте цену за голову Шугая. Мы, торговцы, тоже ее назначим. И недели через две все будет в порядке! Кто-нибудь его пристрелит, или пристукнет топором, или приведет его к вам связанным… Чтоб мне так жить, господин майор!
Ранней весной, когда под яркими лучами солнца уже чуть смякли снега и в ледяных сводах над стремительными водами Колочавки появились первые проталины, Николу Шугая точно обуяло бешенство. Он, хранитель славной традиции разбойников — убивать только защищаясь, теперь усеял свой путь трупами. Он — храбрец, всегда выступавший с открытым лицом один против целой толпы, — теперь не брезгует ночным разбоем, топором, кровопролитием. Вечером на шоссе, в каких-нибудь пятистах шагах от околицы Воловото, застрелены три торговца, возвращавшиеся на телеге с ярмарки. И как застрелены! Снайперу Николе, который никогда не промахивался ни в оленя, ни в медведя, ни в человека, изменила рука на расстоянии тридцати шагов. Торговцы были ранены в живот, и, чтобы их прикончить, Никола переехал им колесами горло. Несчастные все же прожили еще несколько часов и смогли ответить на вопросы следователя.
В избе у Буштины ночью была вырезана целая семья какого-то американского реэмигранта. На горе Розе убит и ограблен Натан Файгенбаум. Убийства, убийства! Недели не проходило без сообщения о новых жертвах. Что творишь ты, Никола Шугай?
Край объят ужасом. Соединенный отряд жандармов увеличен на шестьдесят человек. Но самые упорные поиски разбиваются о твердолобость жителей этой разбойничьей деревни. Ничего не добьешься от них. Ничего они не видели, не слышали, не знают. Никому Шугай не встречался уже много месяцев, ни в лесу и ни на пастбищах он не появляется, пить молоко на зимовки не ходит. Два каменотеса, которые во время воловского убийства еще работали на дороге, а услышав стрельбу, попрятались в канаву, распластавшись там на талом снегу, и были найдены с еще мокрыми животами, не слышали никаких выстрелов и ничего знать не знали. Девка, которая была свидетельницей нападения на шоссе, от всего отперлась. Арон Зисович, ограбленный в собственном доме и только чудом избежавший смерти, весь дрожа, сказал следователю:
— Ничего не знаю, пан. Лишился денег, не хочу лишиться и жизни.
По краю гулял разбойничий террор. У бабы, которая описала внешность одного из убийц, на следующий день сгорела изба. Что творишь ты, Никола Шугай? Жестоко мстишь, и, видно, знаешь за что.
Крылья, что ли, выросли у Николы? Ночью он грабит в Немецкой Мокре, днем убивает в Хусте, вечером поджигает в Быстром. Возможно ли это?
Посадите Эржику, выпустите товарищей Шугая, оцените его голову, — вопят «мудрецы». Это сложившееся мнение стало для них почти символом веры. В этот возглас они вкладывают всю свою силу убеждения, упрямство, страсть, жар. Они твердят свои советы на ухо жандармским офицерам, бомбардируют ими окрестную управу, пишут жалобы в Прагу. А жандармы, обозленные неудачами, допекаемые газетами, нагоняями от высшего начальства, твердолобостью колочавцев, срывают свою злобу, разумеется, на последних.
Капитан зовет Дербака-Дербачка, снова грозит ему. Но Дербак-Дербачек уперся, как баран:
— Не знаю. Не могу сказать, где он. Не видел его уже два месяца.
— Врешь!
— Не вру.
Жандармский капитан вот-вот бросится на Василя, крикнет вахмистру, велит бросить его в холодную. И тогда Дербак-Дербачек выкрикивает фразу, заставляющую всех оторопеть:
— И вовсе это не Никола!
На секунду капитан точно замер. Дербак-Дербачек высказал его собственное затаенное подозрение. Потом он бешено вскакивает.
— Врешь, врешь, собака!
Хватает Дербачка за горло.
— Врешь, врешь, врешь!
Отпустив Дербачка, он бегает по комнате.
— Откуда ты знаешь? — капитан останавливается против Василя и, не дождавшись ответа, опять начинает бегать из угла в угол.
Слова Дербачка звучат неправдоподобно, немыслимо, и все же Дербак-Дербачек выразил его собственные, капитана, мысли. Ибо в самом деле — не выросли же крылья у Шугая! Как иначе может он утром грабить здесь, а к вечеру за семьдесят километров. Быстрота эта уже давно казалась подозрительной капитану. Итак, значит, кто-то работает под шугаеву марку? Какой скандал! Мало было хлопот с одним бандитом, потом с целой их шайкой, теперь, пожалуйте, весь край грабители и убийцы. Ужас, ужас!
Допрос Дербачка начинается сначала. Капитан садится на стул.
— Откуда ты знаешь?
— Никола никого не убивал… кроме жандармов, — торопливо говорит Дербак-Дербачек под пронзительным взглядом офицера.
— Я тебя спрашиваю — откуда ты знаешь, что все эти преступления совершает не Шугай?
— Мне никто не говорил. Но я знаю. Никола никогда не промахнется ни в зверя, ни в человека. Он не стреляет в живот… не рубит топором… не ломится в дом по ночам.
— Где Шугай?
— Два месяца о нем ничего не знаю.
— Жив он?
— Не знаю.
— Кто же все это творит?
— Не знаю. — Василь и в самом деле не знал. И когда капитан, сам измучившийся вконец, два часа изводил его угрозами, а потом начал все сначала, Дербак-Дербачек закричал:
