Степан Злобин - Степан Разин. Книга первая
— На плечах не кочан, смекай! — заключил старик. — А сонным видениям веру дают легковеры. Не батька к тебе приходил. Кто помер, тот больше не ходит. Сам ты себя терзал.
В напряженной задумчивости Степан сдвинул брови, и оттого шрам у него на лбу, оставшийся после драки за Сережку Кривого, стал еще глубже.
«Сережка вон тоже сгубил человека, не в монастырь ушел небось — в казаки!» — говорил про себя Стенька.
Старик молча наблюдал напряженное раздумье казака.
— Ну что же, — сказал рыбак, — иди погуляй по бережку, с миром простись. Вишь, море в ночи разыгралось. Маленько волна упадет, и я тебя в монастырь отвезу.
Стенька, охваченный смятением и сомнениями, вышел из избы рыбака. Ему безотчетно хотелось остаться теперь одному. Старик мешал ему думать…
«…хоть правду старый сказал, что молитвой в беде не поможешь, коль зверь человека дерет… Да что же, Афонька — не лютый ли зверь, пуще волка!.. И зверя убить али грех?! Да есть ли в таком и душа?!» — продолжал размышлять Степан.
Море шумело и пенилось. Волны невиданными водяными горами катились из неоглядной дали, шли на Степана и вдруг, разбившись о берег у самых его ног, шурша по песку, убегали назад, как белые змеи. Влажный холодный ветер летел над морем, срывал с гребней брызги и бросал их в лицо Стеньки. С каждой минутой ему дышалось свободней и легче, словно тяжелый камень сползал с плеча и будто Степан с убегающею волною сам уплывал в этот морской простор, который лежал впереди вольней, чем донская степь… И вся эта ширь — море и небо — вливалось в сердце Степана, и сердце стало само просторным, как море…
Из бледного неба вдруг глянуло солнце и засияло над всей водяной далью…
— Вот краса так краса! — невольно шепнул Степан. — Ну и ди-иво!
Стая чаек, откуда-то взявшись, вдруг пронеслась над берегом, низко спустилась к воде, снова взметнулась, сверкнув под солнцем, будто подброшенная потоком встречного ветра, и невдалеке от Степана присела на волны, ныряя в хляби и вновь возносясь на валах…
«Земля-то ведь рай, а они ее пакостят, право! Гадят да гадят вот эки Афоньки и людям житья не дают! Вон рыба скакнула, вон птахи летят над волной — и всем воля; а человеку ни в небе, ни в море, ни на земле — нигде воли нету… Пошто же не задавить того, кто тать людской воли?!»
Казак стоял недвижимо, не в силах отвести глаза от сверкающего чуда. Оно пьянило его, заворожило, взяло в плен все чувства, напоило восторженным ощущением жизни, праздника жизни…
Шум волны сливался с безумолчным величавым шумом сосновых вершин за спиною Степана, и он не слыхал, как рыбак несколько раз окликнул его по имени.
— Ну что же, индейска птица, волна поутихла малость, пойдем отвезу к покаянию! — сказал старик с прежней усмешкой, тронув казака за плечо.
Степан обернулся к нему и, ничего не ответив, снова отвел глаза к морю.
— Ты что же? — спросил рыбак.
— Ничего. Не пойду в монастырь. На Дон ворочусь… — буркнул Стенька.
— На До-он?! — весело протянул старик. — Ну, туды я тебя на моем челночишке, сокол, не свезу. Туды ты и сам доберешься!.. А море по нраву пришло? — спросил он так, будто сам создал море на радость всем людям.
— Краше зари небесной! — сказал от души молодой казак.
— Вот то-то! — ответил старик, словно он говорил уже раньше Степану об этой красе.
На другое утро Степан спросил старика, какою дорогой лучше добраться к Дону.
— Спешишь! Небось тебя по дорогам ищут. Того и гляди, наскочишь на сыск, — остановил старик.
— Я казак. На Москве казаков не судят, — уверенно возразил Стенька.
— Вишь, как просто-то жить в державе, — с обычной усмешкой заметил рыбак. — Монах — человек ить церковный, — пояснил он Степану, — за него тебе сам патриарх не простит. А патриарх — что Москве, что Дону — на всю Русь один. Поймают тебя да, не спросив, и упекут в монастырь за решетку. Никто на Дону и ведать не будет, куда казачишка Степанка девался! Сиди-ка покуда тут у меня. А как шум поуляжется после Афоньки, тогда и домовь..
Старик любил рассказывать «басенки» и говорил их бессчетно много, ко всякому случаю жизни.
— Слышь, Стенька: где бог сплоховал, там разумному человеку исправить надо. До всего тебе дело на свете — тогда ты прямой человек! Слушь-ко. Ехали два товарища. Видят худой мост. Один говорит: «Починим, брат, мост». Другой говорит: «Не нами, брат, сломано — не нам и чинить! Пошарим, брат, броду». Один стал броду искать — потонул. Другой потрудился. Глядишь, к нему люди пристали, работу его скоротили вместе — и всем добро!..
Стариковы речи были в полном разладе с тем, что говорил в Посольском приказе Алмаз Иванович.
Кто же из них двоих прав? Алмаз — мудрый царский советник. А тут простой дед, безвестный рыбак! Тот велит не касаться чужого дела: твори, что положено, в иное не суйся. А сей мудрец говорит: «До всего тебе дело на свете!»
Степан охотно рассказывал старику обо всем, что успел повидать по пути на север. О виденных им обидах и бедах простого народа, о том, что крестьянам осталось либо бежать на Дон в казаки, либо, как «дикой бабе», уйти в разбой, жечь поместья, грабить и убивать богатых дворян.
— Разбойничать — что комаров шлепать, — поучающе возразил старик. — Слушь-ко басенку, может, на что сгодится. Шли два товарища по лесу да присели. Силища мошкары налетела на них, жалит, язвит — беда! Один как учал супостатов шлепать, всю рожу себе изнелепил — а их все богато, так и зудят… Другой натащил сучья, костер запалил да так всю их скверность и выкадил… Вот и суди! — добавил рыбак, подмигнув Степану.
— Где же большого огня взять? — спросил казак.
— А ты сам, молодой, поразмысли! — засмеялся старик. — Сколь узлов наплетут, сколь советов тебе дадут — и все хороши, а прикинешь по-своему — лучше! Куды сердце ведет человека, с того ему не свернуть. Не я тебя не пустил к чернецам, ты сам не схотел, да смелости не хватало от замысла своего отречься. А тут перед взором море играет, и сердце твое, как море, взыграло, говорит: «Люблю бури, Стенька, а ты в болото меня волочишь!» Вот оно, сердце, и дало тебе волю!
Иногда рыбак целыми днями молчал, и Степан оставался с ним, помогая ему в починке снастей или на море — в ловле. Если же старик говорил, то всегда так, словно высказывал вслух Стенькины мысли. «И как он узнал, отколь догадался, что так я думал?!» — про себя удивлялся Степан.
Суровая ширь холодного моря и невольное одиночество научили Степана искусству думать, а общение со стариком обогатило его великим даром сомнения: все задачи, доселе имевшие только одно, исстари привычное решенье, вдруг стали двулики. Даже бесчисленные притчи, которые так любил рыбак, о двух товарищах, попадавших в различные передряги, скоро стали казаться Степану слишком простодушными.
— А я, кабы третьим был с ними, не так бы вершил, — возразил Степан, когда старик рассказал одну из таких побасенок.
— Ишь ты! — одобряюще усмехнулся рыбак. — Коли не так вершил бы, знать, свой ум в голове завелся… И пора! Не все-то чужим жить! Ты как чинил бы? — с любопытством спросил он Стеньку.
— Один, вишь, направо пошел: «Хоть коня загублю, да пешим жар-птицы достигну», другой назад повернул: «Лучше дома останусь — на кой мне жар-птица, и кур на насесте хватит!» А я бы прямой дорогой обоих повел: коли нас трое, авось и сладим с бедой — и кони и всадники будут целы! — сказал Степан.
— А каб не пошли с тобой? — усмешливо подзадорил старик.
— Повел бы чертей собачьих! — с жаром воскликнул Стенька.
— Водить человеков — великое дело, — серьезно заметил рыбак. — Сам идешь да споткнешься — себе и ответ за свою башку, а людей ведешь — не споткнись!.. Иван Болотников был таков — ты слыхал? Почитают его на Дону? Хорошо! Он почета достоин, Иван-то Исаич, за то, что народ возлюбил, а не власть свою над народом. Правдой горел, как огнем… Молодой я тогда был, в твоих же годах; любил его, света. Легко за ним было на битву идти, даже смерть принять было легко за его великую правду… Вот кто, Степан, комаров-то не шлепал на роже, а на всю Русь костер зажигал… Зрячий вож был Иван Исаич. И слепым от правды его светло становилось! Ведь все человеки во мгле ходят: кто не вовсе слеп, и тот тоже бельмаст, как в тумане… А вожом быть, водить человеков — глаз нужен зоркий!
— Пошто, дед, говоришь, что все люди слепы? Отколь слепота? — задорно спросил Стенька, привыкнув к тому, что дед говорит как бы притчами.
— От безмыслия, сын: люди по вере ходят, а вера слепа есть.
— Так что же, безверием жить?! Чай, не нехристи русские люди!
Старик усмехнулся.
— Апостол Фома в Исуса Христа не верил, и сам Христос ему дал уверенье: ребра свои пощупать велел. И я тебе так-то: пощупал — тогда уж и верь на доброе здравье!..
— Щупать на что, когда бог дал глаза?! Кто слепой, тот щупат! — возразил Степан.
Старик качнул головой.
