Морис Дрюон - Свидание в аду
Прежде всего она подумала: «Если он и вправду оставит меня, что я стану делать с этой квартирой и со всеми неоплаченными счетами? Просто ужас!..»
Потом она сказала себе: «А “Комеди Франсез”?.. За четыре дня до генеральной репетиции… Если узнают, что Симон бросил меня, если те, кто завидует мне и ненавидит меня, перестанут опасаться…»
И только потом она осознала, что Симон был для нее самым родным, самым дорогим, самым незаменимым человеком на свете, что в его серых тусклых глазах она читала самые сокровенные мысли, что его приземистая фигура, лысина, красная ленточка в петлице, правительственный автомобиль, его резкий голос по телефону – все это было ее единственным прибежищем в целом мире… И его тяжелое, неповоротливое тело было ей самым близким на всем земном шаре. Ведь только разглядывая толстые складки на животе Симона, седеющие волосы на его груди и широких запястьях, она начинала по-настоящему понимать, что такое любовь.
Симон бодрым шагом переходил из ванной в спальню и обратно, он сложил в чемодан запасную бритву, пижамы, халат, книги – многие из них были с посвящениями (в свое время все это он перенес к Сильвене), – маленький американский радиоприемник… Внезапно он решил ни в чем не щадить эту женщину, которая так дорого обошлась ему.
И с каждым его жестом Сильвена все отчетливее понимала, чего она лишается.
Среди книг на полке стоял маленький бронзовый божок – курильница для благовоний; то была одна из тех псевдокитайских безделушек, какие обычно разыгрывают в ярмарочных лотереях; стоил этот божок не больше двадцати франков, но он был фетишем их любви и вел свое происхождение с первых дней их связи. Каким образом он оказался у Лашома? Этого уже никто не помнил. Наверное, Симон приобрел полсотни билетов какой-нибудь благотворительной лотереи, устроенной подведомственным ему учреждением. «О, подари его мне», – сказала тогда Сильвена. «Нет, я даю его тебе только на время». – «Отдай его мне, он так похож на тебя!» – «Ну так и быть, пусть он принадлежит нам обоим». – «В его присутствии я никогда не смогу совершить ничего дурного…»
Божок стал поводом для множества сентиментальных дурачеств. Божок был разгневан, и его поворачивали лицом к стене. Затем его снова ставили анфас или только в профиль. Возле божка происходило примирение после ссоры.
За пять лет их связи эта безвкусная безделушка была единственной вещью, принадлежавшей им обоим.
Сильвена исподтишка следила за Симоном: она ждала, как он поступит с божком. Она понимала, что это ее последний шанс, повод, чтобы снова завязать спор, вызвать нежность, залиться слезами… а утром, глядя на чемодан с вещами, который так глупо разинул пасть на паркете, весело рассмеяться.
Симон взял книги, но даже не прикоснулся к божку. Сильвена уже приготовилась издать вопль, вздумай он унести этот талисман с собою. А теперь ей хотелось завопить оттого, что Симон оставляет его здесь.
«Какая же я дура, какая дура…» – мысленно твердила она себе.
И бросила, как оскорбление:
– Можешь забрать его с собой, большая мне радость – видеть его!
Симон ничего не ответил, даже не повел плечом; он закрыл чемодан и понес его в переднюю.
Сильвена соскочила с кровати и, босая, с криком побежала за ним через всю квартиру:
– Симон, Симон! Только не так. Ты не можешь уйти вот так!
Она догнала Лашома и повисла у него на шее.
– Только не так… – повторяла она.
– А как тебе угодно, чтобы я ушел? Через окно, по веревочной лестнице?
– Нет, Симон, нет, это невозможно. Вспомни обо всем, что было между нами!
– Это ничего не может изменить в моем решении: отныне между нами больше ничего быть не может, – ответил он.
Сильвена плакала, стонала, с силой цеплялась за Симона; она так искусно симулировала безутешные рыдания, что в конце концов разрыдалась не на шутку.
– Полно, полно, прояви хоть раз в жизни немного достоинства, – заявил Симон.
Он отвел ее в спальню.
– Ты не имеешь права… это гадко… это низко… – бормотала Сильвена сквозь слезы. – И все это, все это… ведь все это я делала для тебя, – прибавила она, обводя широким жестом голубые стены. – Я не смогу здесь больше жить.
– Я никогда не просил тебя арендовать этот вокзал, – сказал Симон. – Ложись-ка лучше в постель.
– И все из-за какой-то манекенщицы! Ведь все дело в ней, я знаю!
– Нет, манекенщица здесь ни при чем, – ответил он.
И в самом деле, все произошло из-за дурного обеда, из-за полупустой квартиры, где пахло краской, из-за того, что угасло влечение, из-за того, что все эти пять лет были отравлены ревностью, непомерной требовательностью и постоянными драмами.
Сильвена сидела на краю кровати, обтянув колени ночной сорочкой и погрузив пальцы в свои рыжие волосы.
– Все дело в том, что мы совершили глупость и не поженились, потому-то мы так и терзаем друг друга, – продолжала она, все еще плача. – Будь мы женаты, я бы плевала, если бы ты даже изменял мне со всеми манекенщицами на свете! Я бы знала, что я все равно для тебя на первом месте, что ты всегда считаешься со мной.
– Я женат. И ты видишь, как я считаюсь со своею женой! – усмехаясь, сказал Симон.
– Ты даже не знаешь, чем я готова пожертвовать ради тебя!
– Право же, ты слишком добра! – насмешливо сказал он.
Сильвена тщетно пыталась отыскать хотя бы какое-нибудь уязвимое место в непримиримой позиции Симона – она словно натыкалась на отвесную гладкую стену и скользила по ней вниз.
– Нет, ты не можешь уйти! Только не так! – снова начала она свои жалобы. – Ты убиваешь меня. Дай мне по крайней мере время привыкнуть. Уж в этом-то ты не смеешь мне отказать. Неделю, дай мне хотя бы неделю!
– Вот оно что! – иронически усмехнулся Симон. – Ты хочешь, чтобы прошла генеральная репетиция, чтобы ты и на этот раз терзала меня своими страхами и волнениями, как это бывает перед каждым спектаклем…
– О чем ты говоришь? Разве я смогу играть через четыре дня? Ты только взгляни на меня, посмотри, на кого я похожа! Как ты можешь думать, что я удержу в памяти хотя бы одну строку из своей роли? Для меня все кончено – и карьера, и жизнь. Ты меня губишь, убиваешь! Да-да, это убийство, это преступление! Неужели нет закона, карающего за такие преступления?
Теперь она была искренна: она и впрямь была уверена, что не сможет играть, что идет навстречу катастрофе.
– Вот тебе дружеский совет, – сказал Симон. – Побольше пафоса на сцене, поменьше – в жизни. И тогда все у тебя пойдет хорошо.
– Я не нуждаюсь в твоих советах, – крикнула она, выпрямляясь.
Сильвена поискала глазами, чем бы запустить в него; она была готова наброситься на Симона и вцепиться ему в лицо ногтями.
Но она увидела, что он приготовился дать отпор, и прочла столько ненависти в его глазах, что ей стало страшно.
Он был сильнее: ей показалось, будто земля уходит у нее из-под ног, она почувствовала себя всеми покинутой, одинокой.
– Неужели я принесла тебе столько горя, что ты возненавидел меня? – спросила она почти с ужасом.
Впервые за весь вечер он почувствовал к ней жалость. На мгновение он заколебался, но инстинкт самосохранения подсказал ему, что лучше промолчать.
– Симон, ты пожалеешь о том, что делаешь! – произнесла она трагическим тоном.
– Сомневаюсь, – ответил он.
– Ты еще не знаешь, на что я способна.
Он знал, что в доме у нее нет оружия… Разве только завтра она станет поджидать его у министерства с револьвером в руках… Она достаточно любила рекламу, чтобы отважиться на подобный поступок. Но завтра она уже успокоится. К тому же она слишком любит себя: такие женщины не убивают из мести…
– Симон, если ты меня оставишь, я покончу с собой.
– Этим ты окажешь мне самую большую услугу, на какую только способна, – ответил он.
– Ты не веришь мне? Не веришь, что я могу на это пойти?
– Конечно, не верю, – сказал Лашом.
Стать предметом его ненависти – уже и этого было слишком много. Но почувствовать, что он ее до такой степени презирает…
– Хорошо, увидишь, – сказала она.
Сильвена пошла в ванную комнату, достала из аптечки трубочку с вероналом и показала ее Симону.
– Вижу, – сказал он, – вижу. Ну и что? Тебе не удастся меня шантажировать, не надейся.
– Это не шантаж.
– В самом деле?
Он смотрел на нее вызывающе, с каким-то жестоким, циничным выражением, и она выдержала этот взгляд. И тогда внезапная мысль тронула усмешкой губы Симона.
Он взял из ее рук трубочку с вероналом и в свою очередь направился в ванную; там он налил воды в стакан, высыпал в него все таблетки, отыскал в аптечке еще одну трубочку веронала, отсчитал еще десять таблеток и также растворил их в воде. Странное волнение щекотало его нервы. Мозг работал с удивительной ясностью. Как опытный преступник, он взял салфетку, вытер обе трубочки и ложку, которой размешивал веронал, – чтобы нигде не осталось отпечатков пальцев. Затем возвратился в спальню, неся стакан, завернутый в салфетку, словно хотел вытереть дно. Он все обдумал: в случае следствия так будет безопаснее…
