Андрей Алдан-Семенов - Красные и белые
— А теперь советские времена, можете мечтать сколько угодно.
Тени деревьев проносились по вагонным окнам, салон казался пестрым от непрестанного их мелькания. Был ранний час, на востоке только прорезывалась оранжевая полоска зари.
Командарм сидел в кресле, размышляя о бурных событиях, изменивших политический лик России. «Казнен царь. Его расстреляли как-то незаметно, тихо, но эта тихая незаметность теперь потрясает приверженцев монархии». Он вспомнил, как преклонялись офицеры Семеновского полка перед царской фамилией. Раз в году царь принимал семеновцев в Зимнем дворце. Офицеры готовились к приему, словно к престольному празднику. Чтобы преподнести царице букет из васильков, специальный курьер мчался в Берлин; зимой нет васильков в России, а они символизировали лазоревый цвет мундиров Семеновского полка.
Деревья розовели от зари, небо было плоским и сизым, как вода в дорожных канавах. «Русский царь казнен, как и король французский, есть закономерность в гневе революций. Революции казнят своих врагов, но они не должны убивать детей».
Новая мысль тут же завладела командармом: «Но нельзя оставлять и корни дерева, что три века высасывали соки из народной почвы. Три тысячи шестьсот месяцев — почти необозримый период времени кормила Россия династию Романовых и помещиков. Кормила? Значит, и деда, и отца, и меня самого?..»
Он старался утешить себя тем, что из дворян вышли декабристы, Пушкин, Герцен, Лев Толстой и другие славные сыны России, но утешение было слабым.
За окном пробегали перелески, поля, овраги, серые избы под соломенными крышами, деревянные церквушки. Он любил эти края нежно, по-детски. «Люди наших мест не знали войны со времен Разина и Пугачева». О чем бы сейчас ни думал командарм, мысли его возвращались к войне России с Россией. Он стал командующим одной из армий революции, многое зависит теперь от его опыта на полях сражений. Опыт его: ничтожен, зато он верит в русский народ. Главная, решающая сила всех революций — простые люди, это открытие он совершил для себя исподволь. У него сейчас единственная цель научить мужиков и рабочих искусству побеждать противника.
Утро вставало в своем великолепном сиянии. «К несчастью, военные трагедии начинаются вот в такие чудные летние зори», — подумал командарм и приоткрыл дверь купе. Связной еще спал. Командарм умылся, вычистил сапоги и снова выглядел свежим, словно не было бессонной ночи. Он не терпел неряшливости и в любых обстоятельствах старался иметь аккуратный вид.
Поезд пришел в Инзу, на перроне командарма встретили работники армейского штаба. Начальник штаба доложил:
— Белочехи захватили Симбирск. Под угрозой захвата и станция Инза. Противнику достаточно одного батальона, чтобы разгромить наш штаб.
— Где теперь отряд Гай Гая? — спросил командарм.
— Связи с Гаем по-прежнему нет.
— Какие силы имеем в Инзе?
— Особый стрелковый полк — и все.
— Кто командир полка?
— Бойцы прогнали командира. Митинговали два дня, да так и не выбрали нового.
— В Красной Армии больше не будет ни митингов, ни избираемых командиров. Среди офицеров, прибывших с моим поездом, есть Василий Грызлов. Найдите его, — приказал командарм.
Грызлов явился через две минуты.
— Назначаю вас командиром Особого стрелкового полка. Приказываю прикрыть наш левый фланг и разведать силы противника.
— Есть исполнить приказ! — козырнул Грызлов, всем своим стремительным обликом показывая готовность выполнить любое поручение.
13
В дырявых куртках, подпоясанных бечевками, в резиновых калошах и лаптях, стояли красноармейцы Особого полка перед Грызловым и полковым комиссаром Давидом Саблиным. Винтовки устаревших систем, револьверы от «смит-вессона» до «бульдога», собранные со всех армейских складов, расстроили Грызлова.
— Хороши орлы революции! — со вздохом сказал он после смотра.
— Это как же понимать прикажете? Всерьез? В насмешку? — спросил Саблин.
Грызлов по-своему истолковал вопрос комиссара: «Саблин мне, царскому офицеру, не доверяет, но боится показать свое недоверие». Ответил как можно равнодушнее:
— Понимайте, как хотите, а я еду в разведку. Вы со мной?
Раннее утро пахло полевыми цветами, курилось легкими испарениями. Грызлов на вороном гунтере, Саблин на чистокровной английской кобыле скакали по лесным росным опушкам, пересекали овраги, поднимались на косогоры. Уже больше часа ехали они в сторону Симбирска, не обнаруживая никаких следов противника. На одном из увалов остановились. Грызлов вынул бинокль — в окулярах побежали желтые и зеленые лоскуты полей, березовые и дубовые рощицы, овраги, холмы, опять овраги, кучевые облака, столпившиеся на востоке.
— Вон те облака стоят над Волгой, — сказал он, передавая бинокль комиссару.
— Идеальная местность для скрытого передвижения бойцов. Здесь не только полк — целую армию можно провести до самого Симбирска, — решил комиссар, опуская бинокль.
— А на земле-то красота и покой, — мечтательно сказал Грызлов.
Комиссар покосился на Грызлова: не терпел он любителей всяких красот.
— Нам советские конюшни надо от белой скотины чистить, а не любоваться красотами. Не гимназисты, чай, — решительно возразил он.
— Одно другому не мешает.
Грызлов не понимал озлобленности комиссара. А Саблин проповедовал целую философию жестокости.
— Беспощадностью отличается гражданская война от войн обычных, рассуждал он. — Врага, одетого в иностранную форму, говорящего на чужом языке, распознать легко, а попробуй распознай его, одетого, как и ты, болтающего по-русски, как и ты. Потому убивай, никого не жалея, убивай во славу мировой революции.
С такой философией комиссар жил, работал, воевал. Философию эту он втолковывал каждому встречному, сейчас объяснил ее и Грызлову.
— «Бей своих, чтобы чужие боялись»? Мне твоя философия не по душе, злобой звериной от нее несет. Нет, не по душе! — с неожиданной обидой сказал Грызлов.
— А жалостливые пусть в монастырях грехи замаливают. Мы же старый мир должны разрушить до основания, а это значит — сотрем старое в порошок и пылью по ветру пустим. Со своими тоже приходится держать ухо востро, оборотней расплодилось — обезуметь можно!
— Может, и я оборотнем кажусь?
— Сохрани тебя бог от моих подозрений.
— Я не из трусливых, Давид, на мушку не возьмешь.
Они ехали шагом по лесной опушке. Проселок метнулся в дубовую рощу и вскоре вывел к переезду через железную дорогу.
— Куда эта дорога? — спросил Саблин.
— На Сызрань. Тут неподалеку станция Майна, прощупаем, что там? предложил Грызлов.
Саблин согласился; они поскакали к станции, поглядывая по сторонам, но вокруг был все тот же цветной покой. Неожиданно из ракитника оловянно проблеснула река. Грызлов и Саблин придержали лошадей.
— Брод, что ли, поищем?..
— Тут курица пешком ходит. — Грызлов послал гунтера вперед.
Норовистый жеребец сделал свечу и так стремительно ринулся в реку, что Грызлов вылетел из седла. В тот же миг из кустов затрещали выстрелы.
Саблин повернул чистокровку и скрылся за косогором, а выбежавшие к реке солдаты схватили Грызлова.
— Белячок попалси! — радостно взвизгнул первый солдат.
— Гони его к командиру! — приказал второй.
Подталкивая Грызлова штыками, они направились к станции.
На станционной площади лежали и сидели бойцы; у одних на косоворотках алели ленточки, другие были совсем без рубах; загорелые тела лоснились от пота и грязи. «К своим попал», — повеселел Грызлов.
Его провели в станционную комнату, где у телеграфного аппарата колдовал высокий горбоносый армянин в серой мерлушковой папахе.
— Белый офицер, да? Агент интервентов, да? — спросил он на дурном русском языке.
— Никак нет! Красный командир Василий Грызлов…
— Красные командиры в плен не попадают. Они стреляются, если положение без выхода. Скажи: «Агент из Симбирска», — честнее будет.
— Я командир Особого стрелкового полка Первой революционной армии.
— Кто командует Первой революционной?
— Михаил Тухачевский.
— Тухачевского не видел. Слышал, не видел! Кто член Реввоенсовета?
— Валериян Куйбышев.
— Верно! А какие у него глаза? Волосы какого цвета?
— А я Куйбышева не видел.
— Хо! Командир полка не знает члена Реввоенсовета?
— Вы не видели Тухачевского, я — Куйбышева, значит, мы квиты. Лучше свяжитесь по прямому проводу с Инзой. Там сейчас и командарм, и штаб армии.
— Всю ночь сижу у этого проклятого аппарата. Не могу достучаться ни к красным, ни к белым, — молчат все, будто померли. Как, ты сказал, фамилия?
— Василий Грызлов.
— А я Гая Гай.
