Андрей Алдан-Семенов - Красные и белые
— Простим нашему доктору его цветистые слова, — засмеялся и Долгушин.
Из спальни вышла Евгения Петровна с конвертом в руке.
— Точно ли я все записала, Николай Николаевич?
Граве для чего-то понюхал твердую желтоватую, как слоновая кость, бумагу. Рассмеялся:
— О женщины! Даже военные донесения пишут на бумаге, пахнущей духами. Дивный аромат вербены. Читать не стану, зная вашу память и любовь к точности, Евгения Петровна.
— А что, Николай Николаевич, известно вам о русском золотом запасе? неожиданно спросил Долгушин. — Запас находится в казанском банке, большевики еще не успели его вывезти?
— Пока не успели. Я был в Казани неделю назад, тогда ходили слухи золото будет эвакуировано в Нижний. Фантастическое количество ценностей в Казани, что-то до восьмидесяти тысяч пудов золота, платины, серебра, не считая царских сокровищ, — вздохнул Граве.
— Сердце начинает болеть, как подумаю о драгоценностях царской фамилии, — с темной злостью сказала Евгения Петровна. — Неужели мы не вырвем золото из рук немецких шпионов?
— Не беспокойтесь, Евгения Петровна, с головами комиссарскими оторвем…
Далекий короткий удар прокатился по ночному, дышащему августовской влагой саду. За ним второй, тоже короткий, злой и властный: на эти раскаты жалобным звоном отозвались оконные стекла.
— Гроза приближается, — зябко поежилась Долгушина.
— Это, мама, не гроза, — прислушался Долгушин. — Это похоже на канонаду.
— Не похоже, а совершенно точно. Неужели Каппель у ворот Казани? сказал Граве, все еще не веря своему предположению.
Доктор блеснул золотой оправой очков, Евгения Петровна перекрестилась. Долгушин поглаживал пальцами русую бородку, думая и о золотом запасе, и о полковнике Каппеле.
В саду послышались торопливые шаги, в оконную раму два раза стукнули. Евгения Петровна отдернула гардину: на стекле смутно обозначились толстые губы и приплюснутый нос.
— Воробьев, он из Казани.
Евгения Петровна заспешила к двери. Вернулась с толстогубым и широколобым человеком. Еще с порога торжествующе произнесла:
— Полковник Каппель в семи верстах от Казани. Высадил с Волги десант. Господин Воробьев только что видел генерала Рычкова. Вот он сам расскажет.
— В городе как в сумасшедшем доме, — заговорил Воробьев с выражением недоброжелательства на конопатом лице. — Адмиралтейская слобода захвачена чехами. Краснюки дерутся отчаянно, особенно у банка и на вокзале. Генерал Рычков требует, чтобы мы немедленно сообщили — есть ли части Второй армии красных на Каме под Чистополем, на Вятке под Малмыжем. Предупредил: пока Каппель не овладеет Казанью, мятежа в уезде не поднимать. Сведения надо направить с нарочным, у меня готов паровоз…
— Я могу поехать в Казань, — поднялся со стула доктор. — Меня не тронут ни красные, ни белые. При такой комплекции я смешон, а смешной человек никому не страшен.
— Нет уж, в Казань поеду я, — сказал Долгушин. — Мне и воинский долг повелевает, и к генералу Рычкову надо попасть поскорее.
— Ты прав, Сережа. Хотя мне и не хочется расставаться с тобой, но дело прежде всего. — Евгения Петровна выдвинула ящик комода, достала новехонький маузер. Покачала на узкой ладони. — Для женщины тяжеловат, для тебя в самую пору. Храни тебя, Сережа, господь, но и сам остерегайся. Возьми письмо для Вениамина Вениаминовича.
12
«Для создания боеспособной Красной Армии все бывшие офицеры-специалисты призываются под знамена.
Не явившиеся будут преданы военному трибуналу».
Этот коротенький приказ, подписанный неизвестным командармом Тухачевским, вызвал в Пензе переполох. Шквал панических слухов прокатился по городу, но распространители их становились жертвами своих же собственных домыслов. В богатых особняках говорили, что большевики решили покончить со всеми приверженцами монархии, что губчека вылавливает и расстреливает офицеров, помещиков, чиновников, купцов, а дети богачей свозятся в тюрьму как заложники, закрываются церкви, священники высылаются из города.
В комнатах архиерейского особняка, где помещался военкомат, толпились представители всех родов войск, всех видов оружия. Гвардейские высокомерные офицеры дружелюбно беседовали с армейскими нижними чинами.
За столом, покрытым кумачовым полотнищем, сидели командарм и работники губвоенкомата. К столу подошел невысокий, рыжий, кудрявый человек с погонами прапорщика и «Георгием» на груди — единственный офицер, явившийся при Кресте.
— Прапорщик Василий Грызлов, — представился он, обнажая в улыбке плотные зубы и улыбкой располагая к себе.
— Хотите служить в Красной Армии? — спросил Тухачевский.
— Когда призывают встать под знамена с помощью трибунала, рассуждать не приходится.
— Опасаетесь революционных солдат?
— Чего мне опасаться? Я не князь, я черная кость, плебейская кровь…
— Кем были на фронте?
— Командир третьей роты Первого Сибирского полка.
— Вшей покормили в окопах? — сочувственно заметил командарм.
— Кто в наши дни их не кормит…
— Георгиевский крест за какое дело?
— За штыковую атаку. Ношу, ибо горжусь своим «Георгием».
— Прекрасная гордость!
Независимый вид Грызлова понравился командарму.
— Предлагаю вам должность полкового командира.
— Я выше ротного не замахивался, да ведь не боги горшки обжигают.
— Именно — не боги. Я тоже армиями не командовал.
Командарм обратился к офицерам с краткой речью:
— Вы живете в состоянии странной раздвоенности и растерянности ненавидите монархию, приведшую на край гибели наше отечество, но и не знаете, как спасти его от разрушения. А ведь вам, русским патриотам, немыслимо видеть свой народ на уровне пещерного существования. Большевики, как и вы, хотят восстановления России во всем ее величии и славе, только с существенной поправкой — новая Россия станет государством народной демократии. Красноармейцы пока не доверяют царским офицерам. Неприятно чувствовать подозрение к себе, я испытал это, я прошел через это. Но офицер, что станет честно работать, заслужит доверие бойцов, — закончил свою речь командарм.
— Послужим отечеству, — сказал Грызлов капитану, только что вошедшему в зал.
— Поступили на службу к большевикам? — спросил капитан и, не дожидаясь ответа, добавил иронически: — Уже позабыли, что они расстреляли его величество, а вместе с ним и величие России…
— Можно расстрелять величество, нельзя расстрелять величие. Величие России — тем более, — возразил Грызлов, косясь сизыми глазами на капитана.
— Хорошо сказано, прапор! Люблю остряков — полируют кровь, придают вкус к жизни. Будем знакомы. Капитан Каретский.
При громком, самоуверенном голосе капитана Тухачевский выскочил из-за стола и зашагал к двери.
— Николай Иванович, здравствуйте!
— Вот не ожидал! Читал приказ, подписанный командармом Тухачевским, но в голову не приходило, что это ты. Ведь это надо же! Расстаться в Вормсе, чтобы встретиться в Пензе! Жив, здоров, невредим? — Каретский, не обращая внимания на любопытствующие взгляды офицеров, обнял командарма. Хорош! Да что там хорош, просто великолепен! Командарм Тухачевский — это звучит как генерал…
— Пока что подпоручик, ставший командармом, — рассмеялся Тухачевский. — Вы теперь с нами, Николай Иванович?
— Если бы не с вами, был бы в другом месте. Но слышал, как меня прапор отбрил? Я ему про расстрел государя императора, про величие русское, а он: «Можно расстрелять величество, нельзя расстрелять величие». Здорово же прапоров большевики разагитировали!
После приема офицеров командарм пригласил Каретского в свой вагон.
Салон-вагон, еще недавно принадлежавший какому-то царскому сановнику, был застлан оранжевым, в черных цветах ковром, обставлен мебелью красного дерева.
За чаем командарм посвятил Каретского в военные дела:
— На фронте скверно. Белочехи наступают на Симбирск, связь с группой войск Гай Гая утеряна, левый фланг оголен. Анархия разъедает воинскую дисциплину, бойцы подозрительно относятся к царским офицерам. Восстановить боеспособность Первой армии — главная задача ее командования. Признаюсь, усилия требуются огромные, но уверен в конечном успехе. Мне сейчас нужны опытные, знающие военное дело командиры. Предлагаю вам пост начальника оперативного отдела армии.
— Сразу же и пост генерал-квартирмейстера? — недоверчиво спросил Каретский. — В царские времена о такой должности я и мечтать не смел.
— А теперь советские времена, можете мечтать сколько угодно.
Тени деревьев проносились по вагонным окнам, салон казался пестрым от непрестанного их мелькания. Был ранний час, на востоке только прорезывалась оранжевая полоска зари.
