Сакен Сейфуллин - Тернистый путь
Расположенные вблизи города аулы, не успевшие откочевать, согласились отдать своих жигитов в солдаты. Старшин из этих аулов вызвали в город к начальству.
В русских поселках появилось множество ценных украшений и дорогой утвари, награбленной в казахских аулах. В самом Акмолинске в эти дни вдруг появилось множество ковров, кошм, самоваров, тазов, меховых шуб, серебряных седел, сбруи, серебряных браслетов, колец и других драгоценностей.
В аулы рода Тинали, где, по слухам, собралось пятнадцатитысячное войско повстанцев, двинулись солдаты на автомобилях.
За аулом Чона, в урочище Карагаш, располагался аул Конек, где жили казахи рода Тока, близкого нам. Волостным здесь был Омар, прозванный Такыром (Голым) за то, что у него было мало скота по сравнению со здешними баями. Однажды в ауле Такыр-Омара появились семеро солдат во главе с унтер-офицером. Омар обманом заманил их в свой дом и здесь прикончил всех семерых вместе с унтер-офицером…
В роде Канжыгалы волостной Олжабай сам повел войска на те аулы, которые не поддержали Олжабая во время выборов волостного. Солдаты сжигали зимовки и расстреливали невинных людей. Началось повальное бегство в глухие, малоизведанные углы. Несчастные убегали, не успевая взять с собой больных, стариков и старух, а подчас оставляли маленьких детей в колыбели. Некоторые аулы, уходя с родных мест, все ценные вещи прятали в могильники. Солдаты пронюхали об этой уловке и начали разрывать свежие могилы, извлекая вещи, а подчас оскверняли настоящие могилы.
Человеческие глаза еще не видели того, что творилось в аулах, через которые прошли царские войска. Множество расстрелянных, изнасилованные и избитые женщины и девушки, осиротевшие дети. Жилища перевернуты вверх дном, все ценное забрано, а что нельзя увезти, разрушено, сломано. На степь будто напала черная чума…
Как-то раз я встретил на улице знакомого по семинарии казачьего прапорщика Зырянова. Он только что приехал из степи. Оказалось, его направили к нам из Омска усмирять «бунт казахов». В разговоре я спросил: неужели ему тоже приходилось убивать? Рассмеявшись, Зырянов ответил:
— Собственноручно я зарубил всего лишь пятерых.
Вот каковы были дела в степи, вот какие люди туда направлялись!
Я поехал в аульную Бутлинскую школу, которая только что открылась. В ауле было спокойно, располагался он в шестидесяти верстах от Акмолинска. Я устроился здесь, собрал детей и приступил к занятиям.
Прошло несколько дней. Постепенно в ближайших аулах наступило относительное спокойствие, и солдатские отряды начали возвращаться в город. Не утихомирились аулы рода Тинали и некоторые другие, расположенные в самых глухих местах уезда.
Губернское и уездное начальство продолжало гнуть свою линию. Призыв на тыловые работы жигитов в возрасте от девятнадцати до тридцати одного года продолжался. В Акмолинском уезде в трех местах были созданы призывные пункты, которые подчинялись непосредственно только Акмолинску. Волостные начали подавать списки призывников. В аулах опять началась паника. У богатых и у бедных — у всех одна забота — избежать призыва, откупиться, сунуть какому-нибудь начальнику взятку за своего сына или брата. У взяточников появились посредники, услужливые маклеры. Волостные, бии, старшины, все чиновники почувствовали себя увереннее прежнего, начали без труда находить даровую добычу.
За бедняка заступиться некому, нечем ему заплатить выкуп, нечего сунуть в хищную лапу посредника старшины или бия. А тем временем среди байских сынков все больше появляется «непригодных» к военной службе, потому что баи не жалели скота для выручки своих сынков и родственников.
Из аулов толпами двинулись в город ходоки и просители. Еще большее горе пришло в мирные, успокоившиеся было аулы. Видя, что не добьешься справедливости ни возмущением, ни покорными просьбами, народ только сейчас понял всю глубину своего несчастья.
Отдаленные аулы продолжали сопротивляться и не отдавать своих жигитов. В нашей волости из двух тысяч семей оказались годными всего сорок-пятьдесят человек. Остальным, тем, кто сунул взятку побольше, дали отсрочку.
Чиновники совсем потеряли совесть, дерут три шкуры с народа. Крупному баю ничего не стоит отдать в жадные руки старшины или бия часть своего скота. А бедняки оставались совершенно разоренными.
Наших жигитов призывали на тыловые работы на Спасском заводе. Волостной управитель, сговорившись с баем Сейткемелевым, обитающим в Спасске, сунул крупную взятку начальству, и теперь они распоряжались жигитами волости, как хотели. В солдаты попали сплошь бедняки. Взяточники никого не стеснялись, бесчинствовали открыто, все им было дозволено, о чести и совести, о сострадании к человеку не могло быть и речи.
Я написал акмолинскому уездному начальнику письмо, подписавшись вымышленным именем. В письме я рассказал о произволе и бесчинствах, об оголтелой жадности чиновников, о том, что обнаглевшие торговцы, пользуясь случаем, скупают дешевый скот, суют несчастному казаху деньги, которые нужны ему, чтобы дать взятку, откупиться. В конце письма, для весомости, я приписал, что рано или поздно, но справедливость должна восторжествовать и что звери-чиновники когда-нибудь ответят за свои издевательства.
Оставив школу, я снова поехал в Акмолинск. И здесь положение скверное, жители неспокойны. Шныряют торговцы, торопясь набить мошну на народной беде.
В доме Мусапира собралось несколько казахов. Я попытался успокоить их: «Не поддавайтесь панике, постарайтесь держаться спокойно, иначе все вы бессмысленно пропадете».
По Акмолинску слоняются хмурые жигиты-призывники, ищут по домам кумыс, пьянствуют, поют песни, шумят, плачут, точь-в-точь, как русские рекруты перед солдатчиной. Те гуляли с гармошкой, у этих добавилась к гармошке еще и домбра.
Однажды подгулявшие молодые жигиты забрали меня с собой. С гармоникой, с песнями мы ходили от одного торговца кумысом к другому и пили кумыс. Жигиты чаще пели заунывные, скорбные татарские песни. Плакали и на мотив татарских песен пели родные казахские.
…Понадобился я царю,Когда мне исполнилось двадцать лет,Понадобился я царю.
Я не знаю мелодий более печальных и скорбных, чем татарские.
Зашли в дом, где сидели несколько молодых жигитов и пили пиво. Один из них играл на гармошке, другие вразнобой пели. В комнату ввалился жигит по имени Килыбай, известный в Акмолинске покоритель девушек, у которого, как вскоре выяснилось, «не все дома». Килыбая тотчас усадили, угостили вином и потребовали, чтобы он спел. Тот не заставил себя долго упрашивать, спел, затем выпил, громко ухнул. Опьянев, он подсел ко мне, обнял и заплакал: «Пришел мой черед идти в солдаты…»
Я удивился, почему он должен идти в солдаты? На вид Килыбай был заметно старше призывного возраста.
— Разве тебе не исполнилось еще тридцать один? — поинтересовался я.
— Да исполнилось, будь он проклят этот возраст, но я все равно иду в солдаты.
И Килыбай рассказал, какой казус произошел с ним. В тот вечер, когда писаря ходили по домам и переписывали жигитов в возрасте от девятнадцати до тридцати одного года, Килыбай как раз любезничал в девичьей компании. Заходят писаря и начинают записывать фамилии, имена жигитов и возраст. Килыбая все хорошо знали по имени и спросили, сколько ему лет. Тот постеснялся в присутствии девушек назвать свой истинный возраст и сказал, что ему исполнилось двадцать пять. Так вот и попал в список на тыловые работы.
— Шуток люди не понимают, — сокрушался Килыбай.
— Так почему же ты позже не исправил ошибку? — изумился я.
Совсем охмелев, путая русские и казахские слова, Килыбай еле-еле объяснил:
— Спохватился, да поздно. Не можем, говорят, исправить, не можем.
Вот так среди печальных событий попадались иногда и веселые случаи.
Однажды я пришел провожать очередную партию мобилизованных на тыловые работы. Собрались возле большого кирпичного дома, в котором прежде размещалась лавка. Улица перед домом запружена провожающими. Стоит неумолчный шум, гам, плач, в дом постоянно входят и выходят люди, ищут неизвестно чего, волнуются в ожидании отправки. Но вот появилась вереница телег в сопровождении солдат. Телеги остановились возле красного дома. Народ смолк, пристально следя за тем, что будет происходить дальше. Солдаты вошли в дом и через несколько минут начали поочередно выводить оттуда мобилизованных жигитов и усаживать их на подводы. И тут же без всякого прощания тронулись, увозя жигитов от родных и близких.
Снова плач и крики, нет ни одного человека, который не плакал бы. Несчастные женщины как будто сошли с ума, кричат, бегут за телегами.
На другой день я вернулся в Буглинскую школу.
Шли дни… Наступила зима. Время от времени мне попадают русские газеты, слежу за событиями, происходящими в Москве в связи с Петроградской думой… Начали меняться министры… Сердце полно предчувствий, напряженно ждет, встревожено ожиданием больших перемен…
