Мария Марич - Северное сияние
— Очень хорошо написал, — похвалила Екатерина Николаевна. — Святки Александр Сергеевич у нас погостит, на крещенье все в Киев съездим, а там видно будет… Так как же, Машенька, — обратилась она к внучке, — так и не споешь нынче?
— Спою непременно, только в гостиной, под новые клавикорды.
— А кишиневские певицы аккомпанируют себе на кобзахи тростянках, — сказал Пушкин. — Эти инструменты настоящие цевницы. — Он вполголоса пропел отрывок дикого и страстного молдаванского напева, закончив его словами: «Ар-дема… фридема…»
— Это напоминает цыганскую песню, которую вы нам однажды спели, — вспомнила Маша. — Там еще были слова: "Режь меня, жги меня». Помнишь, Элен?
Но Елена не слышала этого вопроса. Стоя у окна, она неотрывно глядела на поданный к крыльцу небольшой экипаж. Возле экипажа человек в высоких ботфортах, согнувшись, что-то исправлял у заднего колеса. Рядом стоял Василий Львович в накинутой на плечи шинели и без шапки. Он с кем-то оживленно разговаривал, но с кем, Елене не было видно из-за навеса над крыльцом.
Наконец, возившийся у экипажа человек выпрямился, потрогал молотком железный обод колеса и обернулся. Елена узнала в нем механика Шервуда, уже несколько месяцев жившего в Каменке.
Василий Львович протянул руку и свел с крыльца невысокого коренастого полковника.
«Так и есть — Пестель!» — узнала его Елена и невольно прижала руку к забившемуся сердцу.
Незаметно для других она протерла концом голубого шарфика запотевшее от ее дыхания стекло.
Ей показалось, что, вскочив в экипаж, Пестель поднял глаза к окну, у которого она стояла, и, чуть-чуть улыбнувшись, прикоснулся к козырьку своей фуражки.
Вспыхнув до корней волос, Элен медленно наклонила голову.
10. У гувернантки
Накануне отъезда в Петербург, не найдя племянниц в гостиной, где обычно перед ужином собиралась молодежь, Василий Львович решил, что все они у мадам Жозефины, старой гувернантки, живущей в Каменке на покое.
Проходя по знакомым с детства комнатам, слабым полуосвещенным светом редких канделябров, Василий Львович видел в зеркалах свое отражение и тусклый блеск эполет.
В дверях между залом и диванной тяжелая бахрома драпри слегка растрепала ему волосы. Он пригладил их обеими руками и, как всегда, с удовольствием почувствовал их шелковистую густоту.
Из комнаты мадам Жозефины слышался оживленный говор.
— Entrez note 13, — ответили на стук Базиля разные голоса.
Все обернулись к нему, но Базиль встретил только один застенчивый и радостный взгляд Сашеньки Потаповой.
Сашенька с самых именин хозяйки дома гостила в Каменке, однако между нею и Василием Львовичем, к огорчению Екатерины Николаевны и ее внучек, ничего решительного относительно их женитьбы сказано не было.
Сашенька подвинулась на диване, и Василий Львович сел возле нее, опершись на расшитую бархатную подушку.
— Что это вы все такие красные? — наклонившись к Элен, спросил он.
— Вы только послушайте… — взволнованно отвечала она.
Старая гувернантка строго посмотрела на Василия Львовича и поправила очки.
— Я не помешал? — спросил Базиль.
— Что вы, нисколько, — ответила Маша, — продолжайте, продолжайте, madame.
Француженка, видимо, говорила о чем-то волнующем и ее и молодежь.
Якушкин стоял против нее, опустив голову, и крепко сжимал спинку стула, на котором сидела Маша.
Князь Барятинский, нагнувшись к Базилю, кивнул в сторону старой гувернантки:
— Вот, мой друг, как любят свою родину!
— И все же не столь беззаветно, как русские, — горячась, вступил в разговор Басаргин, — двенадцатый год явно показал, на какие подвиги способен наш народ, когда дело идет об отечестве. Дайте ему только хороших честных вожатых, покажите, что вы заботитесь о нем, и тогда ведите его куда угодно. Он заплатит вам за каждое сделанное для него добро неограниченною преданностью, самым бескорыстным усердием.
— Счастлив тот, кто так думает, — вздохнул Базиль.
— Я скоро кончу, — выразительно посмотрев в их сторону, сказала Жозефина. — Или, может быть, уже довольно?
— Нет, нет! Мы хотим вас слушать! — раздалось в ответ несколько голосов.
— Я сказала, — продолжала Жозефина по-французски, — что мой народ тридцать пять лет тому назад оповестил весь мир о свободе, равенстве и братстве. От ветра свободы, подувшего из Франции, стали разлетаться троны, как будто бы они были сделаны из карт… Даже ваш император… — француженка замялась.
— Что наш император, мадам? — насмешливо спросил Якушкин.
— Император Александр дал все же конституцию Польше и, может быть, даст ее, наконец, и России.
— С тем, чтобы Аракчеев был первым министром, — иронически добавил Василий Львович.
— Будто Аракчеев и сейчас не является им фактически, — сказал Якушкин.
— Я не понимаю, господа, — вдруг звонко проговорила Сашенька, — что же, по-вашему, мы так и останемся навсегда рабской страной?!
— Какая-такая рабская страна? — неожиданно появляясь на пороге, спросил генерал Раевский.
— Папенька, сюда пожалуйте! — радостно позвала Маша.
Но Раевский сел возле Элен и озабоченно прикоснулся губами к ее лбу.
— Опять горяч, — хмурясь, сказал он. — Лекарства мои принимаешь?
— И ваши, папенька, и те, что Арина Власьевна изготовила.
— И их принимай. Народные средства самые наивернейшие. А вы что? Небось, опять обсуждаете дела политические? — обратился он к притихшей молодежи. — Пошли бы лучше в зал попрыгать. А Россия без вас устроится.
Маша схватила обе руки отца и прижала их к своим пылающим щекам:
— Не говорите так, папенька. Ведь вы это несерьезно.
Раевский погладил ее по голове.
— Вот и ты, князь, — улыбнулся он Барятинскому, — у нас, небось, устроителя отечества из себя кажешь, а девицам и в голову не приходит, какой ты сорви-голова.
— Помилуйте, ваше превосходительство… — Барятинский придал лицу невинное выражение.
— Вот вы каков, — засмеялись барышни.
— Лоло, варшавскую прелестницу, помнишь? — погрозил генерал.
— Помилуйте, ваше превосходительство, — уже с искренним испугом повторил Барятинский.
— То-то же. Ну, марш в зал. Да Пушкина зовите, а то его целый день что-то не видно.
— Я посылал за ним Степана, — сказал Василий Львович, — говорит, что Пушкин лежит в бильярдной на столе и пишет.
— Порыв вдохновенья, — тихо сказала Элен. — А все же его следует дозваться.
Раевский взял ее под руку и повел в зал. Барятинский предложил руку Маше, Василий Львович — Сашеньке.
— Говорят, вы превосходно танцуете русскую? — спросил он, задерживаясь в дверях.
Сашенька радостно улыбнулась:
— Ко мне здесь все слишком снисходительны. Правда, что вы уезжаете в Петербург?
— Да, собираюсь и буду вас просить писать ко мне.
— Я опасаюсь, что в шумной нашей столице, при всех ее веселостях и приятных рассеянностях, вы скоро забудете меня, провинциалку.
— Сашенька, ведь вы знаете отличное мое к вам расположение.
Неожиданный звон чего-то упавшего на пол заставил их обернуться.
Они не заметили, как в комнату вошла Улинька. Снимая нагар со свечей, она уронила серебряные щипцы и, став на колени, старательно вытирала концом передника восковые брызги на паркете. Француженка сердито смотрела на нее поверх очков.
Из зала послышались звуки клавикордов, и женский голос запел по-итальянски:
— Ah, tempi passati no tornano piu'l note 14.
— Это Маша! — шепнула Сашенька. — Какой у нее прекрасный голос!
— С годами он становится все лучше и лучше, — восхищенно произнес Базиль. Взявшись за руки, они направились в зал.
Навстречу шел Степан.
— Где Александр Сергеевич? — спросил Базиль.
Степан, улыбаясь, развел руками:
— Они всё в бильярдной. Велели-с подать одеваться. Я принес сюртук. «Хорошо, говорят, очень хорошо», а сами все пишут. Я стою и жду. А они: «Сейчас, сейчас, душа моя». И опять все пишут. Весь пол листочками засыпали. Потом Александр Львович вошли. Взяли меня за рукав, вывели, и дверь сами тихонько прикрыли.
11. Верноподданные
Придворный медик Виллье, неотлучно находящийся при Александре I, с беспокойством замечал, что в последний день смотра Второй армии у царя вокруг глаз легли темные обручи усталости и вся фигура как-то обмякла.
Видимо, и всех утомил затянувшийся смотр.
До семидесяти тысяч человек — пехота, кавалерия и артиллерия — маневрировали на пространстве в несколько квадратных верст, то распадаясь на длинные цепи, то сливаясь в правильные каре и колонны.
Выдвигая вперед свои оркестры, войска располагались полукругом у огромного царского павильона.
За павильоном на высоких строганых скамьях, пахнущих отсыревшими досками и смолой, сидели гости, среди которых было много нарядных дам. Их смех и возбужденные голоса смешивались с рявканьем и откашливаньем тромбонов, волторн и взвизгиванием корнет-а-пистонов.
