Михаил Козаков - Крушение империи
События шли так.
В то время как в Могилеве происходили сборы и литерные поезда царя и свиты двинулись по направлению к столице, генералы Хабалов и Зенкевич вместе с военным министром Беляевым, с кучкой верных им офицеров и солдат перешли из Зимнего дворца в здание адмиралтейства. Здесь они заняли фасады, обращенные к Невскому, артиллерию поставили во дворе, во втором этаже разместили пехоту, а на углах, подходящих для обстрела, расставили пулеметы.
Снарядов было мало, патронов почти совсем не было, есть было нечего. У казачьей сотни лошади были не поены и не кормлены.
Казаки были расквартированы в казармах Конного полк, — пришлось отпустить их туда, но мало кто из них возвратился оттуда. А те, кто и пришел обратно, в разговорах были угрюмы и насмешливы.
Кандуша вертелся среди них, ловя по привычке каждое слово.
Огромный казак в лихо закинутой назад папахе, из-под которой выбивался жесткий чуб кудрявых волос, с белым сабельным шрамом поперек лба, рассказывал, как расстреливали при нем на улице стрелявшего с чердака в толпу городового:
— …А он перед наганом пузо втягивает, вьется, сука!.. Как берёсту на огне, его, голубчика, поводит. Эх, дела пошли, прости, господи!..
Кандуша мгновенно представил себе, как это «поводило» полицейского, как втягивал он от страха свой живот, — и дрожь и тошнота охватили его самого.
— Сыщик? — исподлобья глядя, спросил его другой казак и подмигнул остальным.
— Чиновник, казаки, чиновник! — поспешно ответил: Пантелеймон Никифорович. — Вот, мы-с вместе с тем господином начальником… — показал он рукой на стоявшего в отдалении Губонина, беседовавшего с каким-то офицером.
— Сыщик, — упрямо и убежденно, скучным голосом, откашливаясь, сказал плотный, коротконогий казак.
— Почему так? — не отказал себе в любопытстве Кандуша.
— Видать: сыщик. Вашего брата, ежели что, керосином обливать будут и спичкой задницу запалят, — верное слово!
— Шуточки! — позеленел Кандуша. — Но я, между прочим заметьте, никакой не сыщик вовсе…
— Сыщик… — все тем же вялым, скучающим голосом дразнил его казак. — Ну, может, шпик. Шпик или сыщик — все есть равно. А знаешь, как говорят? В земле, сказывают, черви, в воде черти, в лесу, сказывают, сучки, в суде крючки, а везде шпики, — куда, значит, уйти?
Полный, коротконогий, широкозадый, как Санчо Панса, казак вдруг зло и холодно процедил:
— Ох, казачки, не люблю, смерть как не люблю сыщиков!
В его глазах было столько безмерной ненависти, что испуганный Кандуша поспешно ретировался.
Из главного штаба пробрался сюда дежурный адъютант. Он доставил Хабалову запрос по прямому проводу спешившего на выручку генерала Иванова.
Новый командующий Петроградским округом, наделенный царем диктаторскими полномочиями, требовал ответа на десять пунктов.
Хабалов ответил телеграммой:
«В моем распоряжении здание главного адмиралтейства, четыре гвардейских роты, пять эскадронов и сотен и две батареи. Прочие войска перешли на сторону революционеров или остаются, по соглашению с ними, нейтральными. Отдельные солдаты и шайки бродят по городу, стреляя в прохожих, обезоруживая офицеров.
Все вокзалы во власти революционеров, строго ими охраняются.
Весь город во власти революционеров, телефон не действует, связи с частями города нет.
Министры арестованы революционерами.
Продовольствия в моем распоряжении нет, в городе к 25 февраля было 5 миллионов пудов запаса муки.
Все артиллерийские заведения во власти революционеров.
В моем распоряжении лично начальник штаба округа. С прочими окружными управлениями связи не имеют».
Революция победила, — осталось ждать помощи с фронта.
Губонин, узнав от знакомого офицера текст хабаловского ответа, быстро оценил положение. Надо было прежде всего уйти из адмиралтейства и скрыться на некоторое время; ближайший день-другой покажет, что надо будет потом делать.
Прибытие в адмиралтейство адъютанта морского министра еще больше укрепило принятое Губонином решение: адмирал-министр, лежавший в жестокой инфлуэнце и уже подвергнутый домашнему аресту, требовал от Хабалова очистить все здания морского ведомства и «перейти куда угодно». Адмирал сообщал, что, по его сведениям, крепость Петра и Павла готова начать обстрел адмиралтейства, а вооруженная толпа с улицы пойдет на штурм.
Совещание длилось недолго, — через час адмиралтейство пало. Для этого не потребовалось ни единого выстрела.
Артиллерия была отправлена обратно в Стрельну, откуда была вызвана раньше; были оставлены замки от орудий. Пулеметы и ружья спрятали в здании, и пехотинцы вышли на — улицу без оружия.
Затесавшись в ряды солдат, Губонин и Кандуша под вечер очутились на Невском, а через час — в губонинской квартире на Сергиевской.
Их встретила в прихожей жена Вячеслава Сигизмундовича, круглолицая, с лихорадочным румянцем на щеках, с влажными глазами и пухлыми, словно только что нацелованными, красными губами.
— Вячек… — полушепотом говорила она. — За вами днем приходили уличные… боже, как я перепугалась!
Он поцеловал ее руку, она — лоб его.
— И что же вы сказали, Аннет?
— Я сказала, что вы уже неделю в отсутствии, в министерской командировке на Кавказ.
— Они поверили?
— Да, да, поверили! Но, правда, не все, Вячек… «Смотрите вы, — угрожал мне один из них. — Мы придем сегодня же и проверим. Если вы нас обманули — будете тоже арестованы». Они вас искали, Вячек, по всей квартире, даже кладовку открывали. Они рассказывали, что Щегловитова нашли в кухне его соседей по дому. Представьте, он сидел там переодетый в простую солдатскую шинель и любезничал, как кум-пожарный, с молоденькой прислугой! Боже, что со всеми вами сделалось, господа!.. Я сказала, что у девочек скарлатина, — и они не зашли в детскую, а только заглянули туда. Воображаю, если бы они знали, что это только корь, — уж излазали бы под кроватями!.. Вячек, что же дальше? Как это кончится?
Они заговорили по-французски, и больше говорил теперь Вячеслав Сигизмундович, а жена внимательно слушала, изредка подавая реплики и роняя восклицания.
Потом они оба ушли вглубь квартиры, и Кандуша остался один в столовой, дожидаясь распоряжений своего начальника.
Через четверть часа тот вновь появился, но его сразу и не, узнать было; годами носимая широкая голландская бородка пала жертвой безжалостной бритвы! Лицо преобразилось, — бритое, «актерское» лицо с тупым квадратным подбородком!.. От непривычки ощущать его голым, незащищенным Вячеслав Сигизмундович поминутно прикладывал к нему руку, инстинктивным жестом поглаживая место несуществующей уже бороды.
— Господи боже мой, до чего довели! — смешливо и жалостливо воскликнул Кандуша, всматриваясь в новое лицо своего начальника. — За эту, осмелюсь сказать, парикмахерскую хирургию слезы кровью у них капать будут! Ох, будут, когда его императорское величество с войсками сюда прибудут! — погрозил он кулаком.
Губонин усмехнулся голым, тонким ртом.
— Прибудет, говоришь?
— А как же иначе? — не мыслил другого Кандуша.
— Нда… Я слышу весть, но с верой я в разлуке, друг мой! И с семьей в разлуке… понимаешь?
Губонин оглянулся: не слышит ли его из соседней комнаты жена.
— Мы с тобой сейчас прах и тень. Боюсь, что все кончено, Кандуша, боюсь… А надо видеть последний час бесстрашными глазами. Последний час, — ты понимаешь? Где-то за границей я видел как-то башенные часы. На них была старинная надпись на циферблате: «Все удары часов приближают к смерти, последний удар несет смерть». Все — ранят, последний — убивает…
Отдав все приказания по дому, он попрощался с женой, предупредив, что ближайший день-другой пробудет в конспиративной квартире на Ковенском и оттуда постарается сноситься с домом; он взглянул на Кандушу, и жена поняла, кто будет осуществлять эту связь.
Уходя, Вячеслав Сигизмундович переоделся: на нем была теперь шинель путейского инженера и такая же фуражка. Маленький узенький красный бантик, наскоро смастеренный женой, как бабочка припал на булавке к его груди.
— Понимаем! — сказал Кандуша и попросил красной ленточки и для себя.
Они вышли на улицу, держа путь к конспиративной департаментской квартире, ключ от которой был у обоих.
Но не так-то легко и просто было попасть теперь туда: от угла Сергиевской весь Воскресенский был закрыт для пешеходов. На нем выстраивались какие-то войсковые части, почему-то забаррикадировавшие себя со всех сторон. Пришлось повернуть обратно, дабы окружным путем, через Кирочную, выйти к Знаменской артерии.
Сергиевская и прилегающие улицы были полны народа. По ним беспрерывно тянулась толпа в одном направлении — к Государственной думе, в Таврический дворец.
