Валентин Пикуль - Слово и дело
— А все-таки Очаков взят не полководческим искусством, а единственно лишь случайностью. Так воевать нельзя.
Венский атташе был прав. Миних замешкался с ответом, но тут к нему приблизился настырный генерал-аншеф Кейт:
— Я требую суда. Пусть суд отыщет истинного виновника, кто под огонь людей поставил бессмысленно и жестоко!
Мимо шатра фельдмаршала проводили толпы пленных. Турки, татары, ногайцы, спаги, негры, арабы, босняки, арнауты… Немало было женщин с детьми. Одиноких красавиц офицеры тащили к себе, юную черкешенку вытянул из толпы и Манштейн:
— Теперь будешь со мною. А прошлое забудь…
Из колонны пленных с криком рванулись люди.
— Мы — греки! — кричали они, воздевая руки.
Миних повернулся к штаб-доктору Павлу Кондоиди:
— Вы тоже византиец… поговорите с земляками.
Кондоиди скоро вернулся со словами:
— Процба грецкая — цлузыть в руцкой армий зелают.
— Принять всех греков волонтерами! — распорядился Миних. — А пленных гнать и дальше: России рабы нужны…
Серыми хлопьями оседал на землю пороховой угар. В шатер к фельдмаршалу проник принц Гессен-Гомбургский:
— Вы можете меня поздравить — я чувствую немалое облегчение от болезни, секрет которой врачам неведом… Господин архиятер, — обратился он к Иоганну Фишеру, — не можете ли вы меня вылечить?
Ученый врач, автор книги «Старость и продление жизни», Фишер отвечал принцу, что в аптеках Европы не сыскать лекарства от трусости.
— Но русская фармакопея, ваше высочество, считает, что чеснок и каша гречневая способны придать человеку храбрости…
— Я не свинья, — обиделся принц…
Всю ночь в шатрах гремела музыка и звенели бокалы.
Миних с Анной Даниловной принимали поздравления.
— Да здравствует великий Миних! — кричали подхалимы…
Пастор Мартене (хитрый) подмигнул Манштейну:
— Наш экселенц почти велик…
С факелами в руках по садам и холмам бродили офицеры с солдатами. Собирали убитых для общего отпевания. Уложили по могилам 24 000 трупов.
Глава 6
13 июня был составлен диплом на избрание Бирена в герцоги курляндские, а ровно через месяц, 13 июля, курфюрст Саксонский и король польский — Август III, ратифицировал его в Дрездене. После чего австрийский император Карл VI утвердил Бирена в титуле «светлости». Две русские кавалерии (голубая и красная) опоясывали идеальный торс стройного и сильного мужчины, который умудрился на безделье и обжорстве не завести себе пуза…
Бирен навестил свою замухрышку Бенигну:
— Ну, горбатая обезьяна, рада ли ты? Ведь теперь из графского «сиятельства» ты выскочила прямо в «светлость»… Сядука я да напишу герцогу Бирону в Париж, — что он теперь ответит мне?
В приемной было не протолкнуться: полно вельмож, униженных чужим величием, полно дипломатов с поздравлениями. Естественно, всех волновал один важный вопрос, и дипломаты спрашивали:
— Ваша светлость, когда вы намерены сесть на Митаве?
— Из Петербурга я — ни шагу! — отвечал Бирен раздраженно. — Прошу не забывать, что я не только герцог Курляндский, но еще и обер-камергер российский.
Митава может стерпеть мое отсутствие. Но что станет делать без меня двор петербургский?..
В этот день, по случаю падения Очакова, Анна Иоанновна обедала на троне под балдахином, и Бирен с особенной любезностью менял тарелки перед нею — по праву обер-камергера.
Лейбе Либману он сказал:
— Всех пленных турок, добытых под Очаковом, я забираю ддя нужд своих. Буду строить дворцы в Курляндии, и мне нужны рабочие руки. А дабы пленных пресечь от бегства, надо отвратить их от мусульманства. Пусть пасторы обратят их в веру лютеранскую и переженят агарян на латышках…
Был зван в манеж граф Бартоломео Франческо Растрелли — архитектор славный, о котором преизрядно писано, что «инвенции его в украшении великолепны, вид зданий его казист; может увеселиться око в том, что он построит…». Такого-то и надобно!
Новоиспеченный герцог белел графу Растрелли:
— Мне нужен сказочный дворец в Руентале и резиденция в столице моей< Растреллиевский дворец в Руентале недавно реставрирован; герцогский замок в Митаве был полностью разрушен немедко-фашистскими захватчиками, ныне восстановлен.>. Я золота не пожалею, а ты не поскупись на пышность… Чтобы конюшни были — как дворцы! Колонн побольше всюду расставь, чтобы издали видели — здесь живет не какая-то пигалица, а сам герцог!
Выедая казну русскую, спекулируя направо и налево, Бирен за 600 000 альбертовых талеров выкупил из долговых закладов все имения прежних Кетлеров;
Анна Иоанновна отказала в его пользу «вдовью» долю имений курляндских. Бирен показал себя жадным, но здравым хозяином. Понимая, что с голодного раба толку мало, он проявил заботу о крестьянах. Издал особый регламент, который попросту списал из старых указов герцога Якоба. Своего ума не хватило, но зато ума хватило, чтобы использовать чужой ум… Бирен возмутил дворянство, создавая в стране экономии, похожие на большие общественные фермы; он возводил полотняные мануфактуры. Доходы увеличились, но непомерно выросли и расходы.
— Я дожил до того, что мне уже не стало хватать на содержание своей персоны. Кажется, я никогда еще не был таким нищим, как сейчас, — жаловался герцог повсюду. — Даже уральская гора Благодать не может спасти моих финансов.
Лейба Либман уже не мог справиться с обширной бухгалтерией герцога. В помощь гоф-фактору прибыли из Европы Исаак Биленбах и прочие жулики без роду и племени, алкавшие сребра и злата от России. Бирен внушал своим факторам:
— Я вам плачу, чтобы вы думали. Много думали!
Винная монополия в Курляндии ненадолго выпрямила финансы. Потом факторы обложили налогом корчмы на проезжих дорогах, что приносило Бирену 150 000 гульденов в год.
— Но этого мне мало. Думай, Лейба… много думай!
Либман думал не только о герцоге, но о себе тоже, а все свои деньги скадывал в банки Гамбурга. Он стал при дворе большим барином. Жену свою с детишками по-прежнему содержал в Митаве, а в Петербурге жил с любовницей. Полногрудая и разгульная Доротея Шмидт его утешала.
— После сладкого, — говорил ей Лейба, — всегда наступает горькое. Мы в России лишь гости, а удирать без миллиона обидно…
Доротея Шмидт, при дворце царицы принятая, имела трех детей. Первого она прижила от врача Каав-Буергаве, второго от Лейбы Либмана, а недавно родила и третьего — от принца Антона Брауншвейгекого. Был у нее и муженек — портняжка, добрый малый.
— У меня-то уже трое! — говорил он жизнерадостно.
Таковы были тогда нравы придворные…
Но чем богаче и знатнее становился Бирен, тем тревожнее была его жизнь.
Тишком, лишнего шума не делая, стал герцог скупать богатейшие поместья в Силезии, в Богемии, в Мазовии.
— На корону герцогскую нельзя рассчитывать, — признавался он жене. — Надо иметь вдали от России надежный угол, где и спрячемся, когда нас русские погонят отсюда палкой…
«Бог свидетель, — писал в эти дни Бирен, — что я устал от жизни. Годы, недуги, государственные заботы, огорчения и работа все возрастают… Вся тяжесть дел ложится на меня, ибо Остерман валяется в постели!» В этом году Бирену исполнилось 47 лет, а жить ему оставалось еще долгих 35 лет.
Веселая жизнь продолжалась.
— Кто украл мою буженину? — завопила Анна Иоанновна.
Тарелка была пуста: сочный ломоть буженины исчез.
— Андрей Иваныч, — голосила императрица, — сыщи мне вора. Где это видано, чтобы — у самодержицы русской, вдовы бедной, во дворце же ее последний кусок воры стащили?
Возле нее крутились, как всегда, шуты: князь ГолицынКвасник полоумный, князь Никита Волконский без штанов, граф Апраксин — дуралей от природы, Педрилло со скрипкой стоял на одной ноге, словно аист, а Лакоста с пузырем таскался по паркетам на четвереньках, будто паралитик…
— Видели! — кричали шуты. — Тут Юшкова что-то жевала…
Призвали лейб-стригунью кого-точков царских:
— Ты буженину ея величества слопала?
— Пресвятые богородицы, — клялась та слезно, — да ведь то не буженинка была. Я просфорку святую жевала…
Иван Емельяныч Балакирев рассмеялся и сказал, что ворюгу он сыщет — с поличным. Таилась под лестницей дворца, в закуте темном, никому не ведомая беглая калмычка, грязная и косая. Полно было тряпья вшивого на ней. А вокруг валялись кости, обсосанные дочиста, обглоданные столь тщательно, будто они в собачьей будке побывали. Тускло и гневно глядели из мрака трахомные глаза дикой калмычки… Представили воровку пред очи царские:
— Ты кто? И почто мою буженину съела?
— А не все тебе буженина! — отвечала калмычка безо всякого почтения. — Надо когда и другим буженинки попробовать…
Анна Иоанновна засмеялась, от гнева остывая:
— Ишь ты какая смелая! Быть тебе за это при особе моей. И впредь, что я не доем, ты за меня дожирать станешь. Будешь отныне моей лейб-подъедалой. А зваться тебе велю Бужениновой.
