Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот
Прежде мурза любил степного жаворонка. Бывало, когда едешь один верхом по необозримой степи, один только жаворонок и ублажает душу путника. Как восторгался он этой голосистой крохотной, величиной всего лишь с детский кулачок, птичкой, упоено заливавшейся в вышине от зари до заката, наполняя глухую степь бойкой трелью, которая на на мгновенье не давала скучать одинокому путнику.
Вот и теперь трепетал над ним, то взмывая, то опускаясь, жаворонок, но мурза больше не слышал его неугомонного трезвона. Пот, смешанный со слезами, крупными каплями струился у него по подбородку и, как дробинками, пробивал серую горячую пыль. Постепенно овладев собой, уняв слезы, он некоторое время еще сидел, опираясь на руки, потом с усилием поднялся и еле удержался на ногах.
И пока он уже равнодушно тащился к аулу, его обгоняли, обтекали, как какой-нибудь пень, пешие и конные солдаты, бесконечно наплывавшие сзади. Возбужденные, словно хищник, наметивший себе жертву, волна за волной врывались они, понукая коней, в безмятежный богатый аул на широкой равнине за черным холмом. Крик и плач стояли над аулом. Между белыми юртами с визгом метались обезумевшие от страха девушки. Хлопали винтовочные выстрелы, отчаянно скуля и волоча окровавленные зады, расползались по юртам собаки. Вне себя от ужаса, вопили бабы, зовя потерявшихся, только что игравших возле юрт детей. И равнодушно смотрел на все это мурза…
Когда он пришел в аул, солдаты уже волокли из юрт бокастые бурдюки с айраном и кумысом. Особенно многолюдно и шумно было возле колодца посередине аула. Издалека слышны были разноголосые крики и брань солдат, звон и лязг ведер и бачков, ржанье лошадей. Там уже находился и наводил порядок генерал Чернов. Туда же, волоча по земле подол чапана, сползавшего с плеча, пришел Танирберген. Никого и ничего не замечая вокруг, он бросился к ведру с водой, припал к нему, и кадык его задергался. Он успел сделать всего несколько глотков, как генерал Чернов кивнул одному из офицеров. Тот подошел и потянул к себе ведро:
— Хватит, хватит, мурза… Вредно!
Но Танирберген не мог оторваться от воды, и офицеру пришлось силой вырывать ведро из его рук. После первого же глотка крупный пот выступил на лбу у мурзы, но он не вытирал его и по-прежнему не обращал ни на что внимания, с тупой жадностью уставившись на ведро с водой в руках офицера. Генерал Чернов подошел к нему и некоторое время молча смотрел на него:
— Что, мурза, коня потеряли?
— Не знаю…
— Хороший был конь, редкий. Ну ничего, я уже послал солдат, чтобы гнали сюда всех коней, каких найдут. Выберете себе лучшего.
Танирберген промолчал.
— А аул нам встретился очень богатый, мурза. Нам повезло. Вон и старейшины стоят, нужно поговорить с ними и объяснить, кто мы…
Танирберген посмотрел туда, куда показывал генерал, и увидел возле большой белой юрты застывшую в страхе толпу. Люди были перепуганы насмерть, от былой их гордости перед своими соплеменниками не осталось и следа. Танирберген отвернулся и презрительно скривился. Генерал заметил его гримасу.
— Что, знакомые?
— Да.
— Тем лучше… Кто же они такие?
— Мои родственники.
— Что?
— Это мой аул…
— Н-да… Вот как? — сказал генерал неопределенно, стараясь не смотреть больше в глаза мурзы.
Постояв несколько мгновений в нерешительности, он пожал плечами и молча отошел со своей свитой к колодцу. Едва отошел генерал, как к Танирбергену, переговариваясь шепотом, всей гурьбой потянулись его односельчане. Среди них были и байбише и старший брат— софы… Подойдя поближе, смуглая байбише вскрикнула, бросилась к мурзе, обняла его и заголосила, уже не сдерживаясь:
— Что с нами теперь бу-удет? Ойбай!..
— Эй, сноха, успокойся, будет тебе… — подал голос Алдаберген-софы и покашлял, глядя с изумлением на мурзу.
— Ойбай-ау, ата-еке-ау!.. — не унималась байбише. — Как же мне быть спокойной-то…
— Ну хватит, хватит… Не вой! Эй, Танирберген, это ты, что ли, привел их сюда?
— Я…
— Ай-яй-яй! Ну и наделал же ты делов, ничего не скажешь… Вон гляди теперь, любуйся, как твои волосатые гяуры, как бешеные волки, грабят наш аул. Гляди!
Танирберген молчал, смотря себе под ноги.
— Уведи их отсюда. Не дай им грабить наш аул! Слышишь?
Тут и смуглая байбише, и близкие и дальние родственники, окружившие мурзу, заныли, загалдели, поддакивая старому софы.
— Таниржан!.. Милый, душа моя, внемли мольбе нашей…
— Так, так, родной, уведи их. Не накликай беду на нашу голову!
— Ведь ты не то, что мы, тебя они послушают…
— Они же нас разграбят вконец!
— Не отдавай нас на поругание…
— Если ты их не уймешь, они, как пожар, всех нас сметут…
Танирберген с трудом держался на ногах. Голоса родственников тупо били ему в голову. От жажды, ему казалось, кровь запеклась в жилах. Но он не просил ни воды, ни кумысу. Чем сильнее мучилась его плоть, тем большее удовлетворение испытывала душа. «Хорошо, хорошо! Так мне и надо!»— говорил он сам себе.
— Эй ты! — гаркнул старый софы. — Ты что, оглох? Не слышишь, что тебе говорят? Ты уведешь гяуров или нет? Почему ты привел этих сучьих выродков в наш аул? Ты над кем издеваешься, а?
Танирберген все не поднимал головы, будто о чем-то все время размышлял. Лицо его ничего не выражало. Аксакалы в страхе и недоумении переглянулись. В толпе пополз шепот:
— Господи, да что же это с ним случилось?
— Может, свихнулся?
— Неспроста это… неспроста…
Богомольные старики начали поспешно бормотать молитву. Байбише, не отрываясь, глядела на мужа, и чем больше она в него вглядывалась, тем страшнее ей становилось.
Один Алдаберген-софы ничего не замечал. Самолюбие его вечно страдало от постоянного равнодушия к нему младшего брата. Молодой мурза никогда не принимал его всерьез. Старый софы решил, что и теперь, в эту страшную минуту, младший брат нарочно не отвечает ему, срамя его перед аульчанами.
— Ах так?! — гневно закричал софы и вдруг простер волосатые руки к заходящему багровому солнцу.
Догадавшись, что старый софы хочет проклясть брата в предзакатный час, когда любые желания доходят до всевышнего, все пришли в ужас.
— Ата-еке-ау, что это вы надумали? — завопила байбише, хватая Алдабергена за руки. — Разве недостаточно нас бог покарал?!
Оттолкнув невестку, старый софы опять решительно воздел руки. — О господи, в этот предвечерний час, в час рока и возмездия, пошли ему…
Танирберген вдруг очнулся, вздрогнул и крикнул изо всех сил:
— Убирайтесь! Убирайтесь все с моих глаз!
Безумно крича что-то, он стал бросаться на перепуганных родственников. Таким мурзу еще никто не видал. Теперь и старый софы понял, что дело неладно, и испугался не на шутку. Не смея больше рта раскрыть, он попятился от брата. Боязливо оглядываясь, родственники пустились кто куда.
А над аулом стоял гул. Солдаты хватали все, что попадало под руку, не задумываясь, пригодится им это потом или нет. Девушки и молодые женщины, не успевшие спрятаться, мелькая подолами платьев, бегали от юрты к юрте. Совсем молоденькая девушка, за которой погнался солдат, не помня себя от ужаса, бросилась в степь за аулом. Растопырив руки, солдат бежал за ней, как за курицей. За солдатом мчалась мать. Жаулык слетел у нее с головы. Простоволосая, она вопила:
— Да есть ли мужчины в этом ауле?! Заступитесь, заступитесь, ойбай!
Танирберген пошатнулся. Перед глазами у него шли черные круги. Что-то сделалось у него со слухом — сплошной невнятный гул накатывался на него волнами. Потом ему показалось, что кто-то теребит его за рукав. Танирберген тупо повел глазами. Перед ним стоял молоденький джигит, почти мальчик, и говорил что-то.
— Что? — крикнул Танирберген.
— Агатай-ай… такой позор!..
— А? Да, да… позор…
— Там младшую жену софы-ага…
— Софы?
— Да! Жену софы-ага…
— Ну?
— Белоликую токал… там один солдат… Больше Танирберген ничего не помнил. Он очнулся на другой день после обеда с таким чувством, будто у него переломаны все кости. Не в силах оторвать тяжелой головы от подушки, он долго лежал в прохладной затемненной юрте, то открывая, то закрывая глаза. Он силился вспомнить, что случилось вчера, но только какие-то отдельные бессвязные обрывки остались в памяти. Он помнил только, что побежал к той юрте, на которую указал ему юноша. Кто-то стоял у входа в юрту — русский или кто-то из своих? — и пытался было остановить его, но мурза ворвался в юрту. Опущены были и тундук, и кошма по низу юрты. После ярко-красных лучей заходящего солнца сумрак в юрте казался особенно плотным. Переступив порог, Танирберген сначала не мог ничего разглядеть. Только слышно было, как в глубине юрты, там, где мрак был особенно густ, раздавалось учащенное дыхание. Потом молодая токал, кажется, заметила, что кто-то вошел, потому что сказала вдруг прерывистым голосом:
