Дневник Булгарина. Пушкин - Григорий Андреевич Кроних

Как же все-таки поступить? Донести на Пушкина и тем рассчитаться со всем его кружком, с ненавистным Вяземским? Вот шанс, о котором я полгода назад и мечтать не мог!..

Глава 4

Я разрываю дружбу с Пушкиным в оскорбительной форме; Бенкендорф — причина такого решения. Мои резоны такого поступка; долг писателя — прежде всего. Именины Греча и вынужденная встреча с Пушкиным. Поэт вновь предлагает дружбу; я решительно отказываюсь. Пушкин в ярости, мы становимся врагами.

1

Милостивый государь Александр Сергеевич!

Сердечно признателен за ваше приглашение быть у вас, но не могу принять его, поскольку завтрашний вечер занят у меня неотложным делом. Отказ мой извинителен, поскольку работа издателя сродни государственной службе, мы, журналисты, почти что чиновники особых поручений, каковые находятся в деле и днем, и ночью. Вам, человеку служившему, должно быть это хорошо известно и уважаемо. Потому прошу простить мой внезапный отказ. В любое другое время я в полном вашем распоряжении.

С истинным высокопочитанием честь имею пробыть

Вашим покорнейшею слугою,

Фаддей Булгарин.

* * *

Тон записки я выбрал нарочно. А намеки на мои государственные занятия и его службу, которой он всегда тяготился, не оставляют сомнения в том, что я не намерен впредь продолжать приятельских отношений. И желание выяснять причины отказа они также отобьют. Да и не хочется мне вовсе их выяснять.

По чести сказать — лучше так кончить, чем увязнуть в подобном знакомстве. Я почувствовал уже, как приятельство с Пушкиным связывает мне руки. Принимая его, я одновременно принимаю на себя и обязанности добросовестного товарища в помощи и поддержке близкого мне человека. Именно так и только так я понимаю дружбу. Мое положение издателя, доверие Бенкендорфа дают мне возможность оказывать Пушкину услуги, но услуги бы эти совершались за счет моих собственных интересов. Манкировать ими я не могу (хотя бы из-за компаньона Греча, который следит за каждым шагом, заботы о семействе и т. д.), да и не хочу. Влияние мое и возможности не безграничны, вдруг потребуется употребить их сразу на два дела — для Пушкина и для себя — какое тогда выбрать? А если все мое влияние потребуется на то, чтобы добиться разрешения на публикацию моего Романа, а тут забота о делах товарища потребует иного употребления влияния?.. Если бы мы принадлежали к одному кружку, вполне сходились во взглядах — тогда не было бы противоречия, у нас были бы одни интересы. Но так сложились обстоятельства, что принадлежим мы к разным стаям, ведем их, а вожакам пристало драться за свое место, за свою стаю.

Предвидя все эти сложности, и чувствуя на себе все растущий магнетизм Пушкина, я решился оборвать наше близкое знакомство, сменив его прежними отношениями уважающих друг друга литераторов. Так покойнее, так Александр Сергеевич может говорить и писать обо мне все, что позволяют рамки приличий, мои руки также останутся свободными.

Неприятное решение о разрыве с Пушкиным, на которое было так нелегко отважиться, мне помог принять генерал Бенкендорф.

Он вызвал меня спустя неделю после подачи записки, касающейся значения русской и немецкой партий.

— Весьма благодарен вам, Фаддей Венедиктович, за вашу записку. Уверен, никто лучше вас не справился бы с такой задачей. Очень рад, что вы сами изъявили желание написать рассуждения по данному вопросу.

— Я вовсе не…

— Я непременно доложу об этом государю, — с благожелательной улыбкой твердо сказал генерал.

— Благодарю вас, ваше превосходительство, — осталось мне ответить с поклоном.

— Вы верно описали саму расстановку сил, указав, что среди «русской партии» мы видим зародыши якобинства, а также то печальное обстоятельство, что проводниками ее идей являются в первую очередь литераторы и журналисты… Все верно, Фаддей Венедиктович, умно, тонко. Только отчего же вы останавливаетесь на полдороги и не называете имен злоумышленников? Где тут Киреевский, Соболевский, Титов, Шеверев, князья Вяземский и Одоевский… Пушкин, наконец?

— Есть ли смысл в том перечислении, когда вы, Александр Христофорович, и так наизусть знаете список? — сказал я.

— Есть. Его Императорское Величество не имеет времени входить в тонкости, которые известны мне по долгу службы. А знать имена неблагонамеренных подданных ему надобно. Теперь мы поправим это, а впредь прошу учесть это обстоятельство, Фаддей Венедиктович, — с довольной улыбкой закончил Бенкендорф.

— Всенепременно, ваше высокопревосходительство, — сказал я, соображая: чему он так радуется? Кажется, ничего сверх того, что Мордвинов просил, я не написал. А что было указано наверное было с самим Александром Христофоровичем согласовано. А про откровения Пушкина я и не заикнулся. Так чему же все-таки так радуется царский любимец?

Я поймал себя на мысли, что пытаюсь угадать замыслы Бенкендорфа относительно Пушкина. И пока я мысленно не порвал с Александром Сергеевичем, так и будет. Сколько бы я не твердил себе, что следует думать о своем. Что мне до него? Пушкинское доверие я не предал, значит, прямой удар ни ему, ни Вяземскому (вот бы кого прибить не мешало!) не грозит. Остальные замыслы генерала меня не касаются, так как он меня в них не посвящает. Так что пусть все идет своим чередом: Бенкендорф задумывает интриги, Вяземский пишет статьи, Пушкин — стихи. Я же буду делать свое.

Простившись с цветущим генералом (у него опять румянец во всю щеку), я отправился домой, где меня ждала записка от Пушкина с приглашением завтра пожаловать в гости в гостиницу Демута на ужин. Я вспомнил веселящегося Бенкендорфа и написал отказ. Александр Сергеевич премилый человек, искрометный талант, многие ищут его общества и я, признаться, полюбил проводить с ним время, но все это — пустое. Если вдуматься, встречи с Пушкиным приносили мне только неприятности, ночные кошмары и лишние вызовы к начальству. И Пушкину от этого знакомства ничего хорошего не будет.

2

Греч затеял самолюбивое дело — отметить свои именины, совместив сей день — 6 декабря — с празднованием выхода в свет его грамматики. Тираж он, правда, отпечатал за свой счет, но торговля обещает быть бойкой: недорослей-то у нас несчетно. Небывалое собрание гостей — 62 человека — наверное сделает событие запоминающимся. Званы все известные литераторы и поэты, начиная с самых первых — Крылова и Жуковского, а также ученые и отличные любители словесности. Знакомых было так много, что я не успел даже со