Суд над колдуном - Татьяна Александровна Богданович
— Доброе? — Ну, пригреби снова, малый.
— Ой, государь, смерть моя, не пали, все скажу!
— Ну, ин, говори. Только, мотри, не бреши.
— Отравное то̀ зелье было, — еще тише шепнула Улька.
— Отравное? Так ты, Козлиха, на лекаря-то наклепала, — не убойца он?
— Не убойца, государь, в том винюсь. — Улька немного отдышалась и говорила послышней. — По злобе я Ондрейку оговорила, — боярину Одоевскому больно люб он был. А Одоевский Стрешневу боярину наказывал, ведуний да ведунов в дом не пущать. А коло Стрешневых я сколь годов кормилась и с робятами. То нам бы про̀падом пропадать.
— А про ведовство да про чародейство Ондрейкино тож наклепала?
— Ой, нет, государь, в том слово мое истинно. Сама видала, как след он княжича вынял, да в колодезь с наговором кинул.
— А ну-ко, Терентьич, подтяни еще, да потуже!
Палач разом натянул ремень. Ульку точно подбросило. Она крикнула, а потом сразу замолчала, голова ее свесилась, ноги вытянулись.
— Обмерла, государь, — сказал палач.
— Ну, ин, будет. Сымай, малый, клади в сторонку пущай очухается. До завтрева отлежится. Давай других.
Неудача
Дьяк Алмаз Иванов словно коршун кинулся на бумаги. Принес ему ярыжка из Фроловой башни пытошные речи. Мало не продолбил их дьяк носом своим длинным. Многие очень ему по нраву пришлись. Не все, правда. Ондрейка уперся, как вол, твердит одно — ничего не знаю, ничего не ведаю. Ну, да не конец еще, хорошенько попалят — сознается.
Феклица тоже — дура, видно, баба. Сбрехнула государево слово, а как до пытки дошло — ото всего отреклась — несет несуразное, себя же и оговорила. Нашли у ней в кошеле травы разные, да два кореня, — один небольшой — голый, другой — мохнатый. Сперва заперлась она, говорит, в Зелейном ряду купила, корни добрые. А как пытать начали и раскрыла все. В бумаге, что из Пытошной принесли, сказано:
«В тех кореньях бабка Феклица запиралась. А с пытки в малом голом корени созналась, что слывет тот корень полуночник, а носить его, привязав к кресту, от сглазу. А в мохнатом корени запиралась. А было ей дано три встряски и пять ударов. А в другой день с пытки и в мохнатом корени призналась, а корень тот, сказывала, от порчи, носить на шее, зашив в мешечек. А было ей дано две встряски и огнем сжёна, а с пытки та Феклица обмирала и больше ее пытать до указу не смею, чтоб вовсе не померла».
— Дура баба и есть, — подумал с досадою дьяк Алмаз Иванов, — ведает за собой колдовское чародейство, а государево слово зря молвит. Не иначе, как их, баб тех, бес за язык тянет, чтоб скорея их к ему в адово пекло кинули. Ну, той Феклицы бесу не долго дожидать. Быть ей в срубе сожжёной.
Да не в Феклице дело. Что она зря государево слово молвила, то дьяк Алмаз Иванов давно угадал. Не порчивал Ондрейка царевича Симеона Алексеича, да и стати ему не было. А что колдун он и ворожей, так то́, надо быть, так и есть — кабы немец был, може, и вправду по науке лечил бы. А русский человек без ведовства — какой лекарь.
— Ондрейка сожжён будет, — думал дьяк, — и он, Алмаз Иванов, за то самое, може, в думные дьяки выйдет.
А главное дело — Улька Козлиха боярина Одоевского оговорила. Не один Ондрейка лекарь у него лечивал. И Улька ведунья сынишку его шептами да наговорами лечивала же. Стало быть, сам боярин колдунов не гнушался. К себе в дом приваживал. Хоть Улька лишь про боярыню Одоевскую сказывала, да то все едино. Не жена дому голова, а муж. Стало быть, на дьякову руку все и вышло. Одоевский не отвертится ныне.
Тут как раз и боярин Сицкий в Приказ зашел. Алмаз Иванов ему все про те пытошные речи рассказал и бумаги прочитать дал, а как прочитал боярин, он и говорит ему:
— Вишь, Юрий Ондреич, верно я тебе молвил, не усидеть боярину Одоевскому — сломит он себе на том лекаре шею, даром что отрекся от Ондрейки, как бояре допрос ему чинили. Теперь, видно, не послухом боярину Одоевскому быть, а ответчиком, и дружку его тож, Стрешневу боярину. Ну, да нам с тобой, Юрий Ондреич, лишь бы Одоевского свалить. Стрешнев нам не помеха. Ты уж, Юрий Ондреич, не мешкай, доложь государю враз про обоих бояр, и указ у государя проси, Одоевскому да Стрешневу допрос учинить по ведовскому делу.
Сицкий не больно любил такими делами государю докучать, но знал, что от дьяка, Алмаза Иванова не отвяжешься. Ну, и Одоевского князя сильно не любил боярин. Думал: Одоевский, ведомо, на него государю наговаривает — глуп-де Сицкий. Вот ноне сведает князь, кто глуп-то выйдет.
— Тотчас вверх дойду, — сказал боярин. — Государь ноне весел. Сеньку самозванца на Красной площади, чай слышал, начетверо разорвали. В самый раз с им говорить.
Порешив на том, боярин Юрий Андреевич пошел во дворец через Ивановскую площадь и велел стольнику про него государю доложить.
Государь и вправду весел был и принял Сицкого ласково.
— А — пережечь тебя на-двое — сам разбойный боярин пожаловал. Видно, какого ни на есть страшенного чародея — пережечь его на-двое — сыскал.
— Отколь, великий государь, про приговорку мою сведал? — с обидой сказал Сицкий. — Прости, Христа ради, иной раз язык непутевое сболтнет, и сам не рад. При тебе, великий государь, будто не говаривал того. Видно, вороги мои довели.
— Ну, чего расходился! — сказал царь недовольно. Не любил он, когда не понимали его шуток. А пошутить любил, и крутенько иной раз. — Ну, сказывай, с чем пришел.
— Все про то дело, великий государь, про Ондрейкино, лекарево. Прошу у тебя, государь, указу, допрос учинить боярам, Стрешневу Ивану Федорычу да князь Одоевскому, Никите Иванычу.
— Да Одоевскому князю бояре чинили допрос, и вины на нем никакой не сказали. А Стрешневу пошто?
— Да, вишь, государь, изветчица та, Улька Козлиха, с пытки сказала, что князь Одоевского сынка, Иванушку, Улька сама шептами да на̀говорами лечивала. А привела ее, Ульку, к Одоевским в дом Стрешнева боярыня, как она, Улька у Стрешневых по́часту лечивала шептами да на̀говорами.
— А! — сказал государь, — так то̀ Стрешневы к им колдунью-то привели? Ну, ведомо, та самая Улька и есть, ведьма лютая. Я так ему и молвил.
— Ты про что, государь великий? я что-то в толк не возьму, — сказал Сицкий.
— То я так, не тебе. Так ты молвишь, та Улька повинилась в
