Суд над колдуном - Татьяна Александровна Богданович
В тот же день к вечеру перевели во Фролову башню Ондрейку Федотова, Ульку Козлиху и бабку Феклицу, что государево слово сказала.
Донос и опросные речи еще раньше пытошному боярину прислали, и он все то прочел. Прежде чем допрос вести, он всегда дело хорошо прочитывал.
Как привели приводных людей, боярин их всех зорко оглядел. Брови у него густые, глаз из-под них почти что и не видно. А как рот откроет видно, что зубов передних нет, говорит с присвистом.
— Кто тут изветчица, Улька Козлиха? — спросил боярин, а сам прямо на Ульку глядит из-под бровей, точно знает.
— Изветчикам — первая честь. Гони бабу в Пытошную.
Двое стрельцов за Улькой стали и пинками погнали в дверь, на опускной мост, что из Фроловой башни в Пытошную вел. Впереди пошел палач с подручным, а позади два дьяка.
Улька никогда в Пытошной башне не бывала, а тут, как вошла, так сразу сердце упало. По стенам щипцы висят железные, клещи, кнуты ременные, плети, балка с ремнями вверху, верно дыба и есть. Не успела Улька опомниться, вошел боярин, сел на лавку и сразу спрашивает, а дьяки у стола перья вынули, писать собрались.
— Улька Козлиха, сказано у тебя в извете, что Ондрейка Федотов колдун и ворожей и смертный убойца. Сказывай, кого тот Ондрейка порчивал, и каким обычаем, травами, аль кореньями, аль каким бесовским чародейством?
— Порчивал, государь, сынка князь Никиты Одоевского, — заговорила Улька. — А испортил его — след вынял. А с того малец занемог. А от немочи дал ему Ондрейка зелья отравного пить. А с того зелья малец помер.
— А сама, ты, Улька, того княжича Одоевского не лечивала?
— Не лечивала, государь.
— А отколь ведаешь, кое зелье Ондрейка Федотов ему давывал?
— То кума повариха мне молвила.
— А ну-ко, Терентьич, подыми бабку, да встряхни разок, може, еще что вспомянет.
Палач подхватил ремнем, что висел с дыбы, связанные назади руки Ульки и потянул ремень. Улька охнула и повисла в воздухе. Подручный быстро скрутил ремнем ступни Ульки и всунул между ног бревно. Палач нажал на бревно ногой. Улькины руки вытянулись и хрустнули в суставах.
— Ох! — крикнула Улька, — ой, спусти, Христа ради! Скажу, все скажу!
— Ну, ин, приспусти, Терентьич. Говори, Козлиха, да, мотри, не путай. Лечивала княжича?
— Лечивала, государь.
— А кто тебя допустил княжича лечить?
— Боярыня сама, Одоевская княгиня, Овдотья Ермиловна.
— А от кого боярыня про тебя сведала?
— Не ведаю, государь. Присылала боярыня ко мне, велела к ней дойти, что сынок больно недужит. А от кого сведала, не сказывала.
— Ну-ко, Терентьич, ожги трижды, може вспомянет.
Подручный спустил с Улькиных плеч рубаху. Палач снял со стены ременный кнут, размахнулся, кнут со свистом упал и сразу рассек спину Ульки. Полилась кровь. Улька закорчилась и завыла. Кнут упал в другой раз, в третий, Улька дергалась, выла, кричала.
Боярин махнул палачу, он остановился, но Улька не начинала говорить, только в голос ревела.
— Ну-ко подтяни, — сказал боярин.
Палач натянул ремень и нажал ногой на бревно. Улькины руки опять захрустели.
— Ой-ой-ой! Скажу, все скажу! спусти, спусти скорея!
Палач по знаку боярина отпустил бревно и ослабил ремень.
— Стрешнева боярыня про меня сказывала Одоевской княгине.
— А у Стрешневой боярыни ты и ране лечивала?
— Лечивала, государь. Холопов их лечивала и боярыню саму.
— А каким обычаем лечивала?
— Травами добрыми, что в Зелейном[59] ряду покупывала. Чок-трава, что от чорной хворобы дают, одолен-трава, царски очи, прострел-трава тож. От всякой хворобы своя есть трава добрая.
— А шептами да на̀говорами лечивала?
— Не ведаю, государь, ни шептов, ни на̀говоров. Богу помолюсь, то и лечу. То Ондрейка, нехристь, богу не верует, бесовским чародейством лечит.
— А ну-ко, Терентьич, вздымай.
Ремень натянулся, и Улька сразу взревела не своим голосом:
— Ой, государь, лечивала, и шептами лечивала. Ой, винюсь! Не ломай рук! Ой, винюсь, спусти! Все скажу.
Палач ослабил ремень.
Улька перевела дух и заговорила плачущим голосом.
— Лечивала, государь, шептами, да с молитвой. Не бесовским на̀говором.
— Сказывай, какие на̀говоры говаривала?
— Во имя отца и сына и святого духа! Стану я, перекрестясь, выду я, благословясь. Как в белом алатырь камени стоит золот стул, а на том златом стуле сидит святая Мария. Держит святая Мария ножницы, а обрезывает святая Мария с раба божия прикосы, призоры, уроки, денные и полуденные, ночные и полуночные, лихую порчу, щепоту, икоту, потяготу, позевоту, из костей, из лица, из черной печени, из горячей крови, изо всего стану…
— Ладно. То порчу выгонять. А напускать как?
— Я, государь, не напускала. Я добрым обычаем лечивала.
— А с чего ж княжич-то помер?
— То Ондрейка душегуб, отравное зелье ему дал.
— А твое кое зелье было — белое?
— Красное, государь.
— Подкинь-ко дровец, малый. Огонь дело праведное. Сразу правда заголосит.
Подручный кинул охапку сухих дров и пук соломы на чугунный заслон под дыбой и запалил факелом. А бревно, между ног всунутое, вытянул.
Пламя так и опахнуло Ульку. Ноги у нее ужом свились, и она закричала не своим голосом:
— Ой-ой, смерть моя! Ой, белое, государь, белое! Ой, горю, смерть моя!
— Говори, что в том питье было? Не сгоришь.
— Трава, государь, добрая… Плакун… ой-ой-ой. Мочи нет!
— Добрая, молвишь? А ну-ко, малый, повороши огонь. Он тож добрый.
Улька выла, извивалась, но сказать больше ничего не могла.
— Ну, отгреби в сторону. Пущай отойдет, заговорит, чай.
Улька вся почернела от дыма. От ног ее шел чад. Она уж не кричала, а только глухо стонала.
— Так доброе то̀ зелье было? — спросил боярин снова.
— Доброе, — чуть слышно прошептала
