Тимош и Роксанда - Владислав Анатольевич Бахревский
Адам Кисель достал из ларца, стоящего у его ног на полу, запечатанное письмо.
— Князь Четвертинский, полагаюсь на вашу расторопность. Доставьте письмо в руки Хмельницкому. Добейтесь от него пропуска в Киев. Это важно. Поезжайте тотчас.
Князь Четвертинский принял письмо, ушел.
— Теперь я попрошу ксендза Лентовского отслужить для католиков молебен, — сказал Адам Кисель. — Сам я, как вы знаете, исповедую православие и вместе с братом моим и с женою отправлюсь на службу в местную церковь.
— Но это же опасно! — воскликнул пан Мясковский.
— Не поздно ли думать об опасности, положив голову в пасть льва? — улыбнулся Адам Кисель. — Русские говорят: Бог не выдаст — свинья не съест.
6
Адам Кисель приехал к церкви в санках, с женой, с братом Николаем и двумя слугами. Ранее того в церковь было отправлено в простом платье шестеро слуг с оружием под одеждой.
Нищие на паперти, приметив богатый возок, завопили, перебивая друг друга, но — вдруг разом и смолкли: узнали. Протянутые за подаянием руки убрались.
Адам Кисель бросил на обе стороны две горсти мелких монет, и было слышно, как деньги катятся по каменным плитам. Слишком долго катятся.
Какая-то старушка, крестясь и кланяясь, кинулась отворить хозяину дверь, но ее пхнули и затерли, и Адам Кисель сам отворил тяжелую дверь и вошел в храм, построенный и украшенный на его деньги, его заботами.
Он двинулся на свое место к алтарю, но толпа, тихо стоявшая на обыденной службе, ожила, задвигалась и преградила дорогу большому Киселю и его киселятам.
— Пошли отсюда! — шепнул Николай, но Адам сдвинул упрямо брови, стал на колени перед облупившейся, темной иконой Богоматери на столике и принялся класть усердные поклоны. Когда он поднялся, было тесно от обступивших его семейство мужиков.
— Ишь, святоша! — сказал кто-то громко, и Адам, подняв невольно глаза, встретился взглядом с наглецом. Казак, затевавший скандал, был молод, смотрел на сенатора с насмешкой: попался, мол, голубчик!
— Мужики, перестаньте! — раздался урезонивающий женский шепот, но женщине тотчас возразили:
— А чего он? Пусть катится, пока холку не намяли.
— Безбожники! В церкви молиться надо. На воле счеты сводите!
Толпа подналегла, и кто-то больно ткнул пана хозяина под ребро кулаком.
— Я старый человек! — сказал Адам Кисель народу. — Я приехал для устройства мира. Уберечь вас и детей ваших от голода, от войны.
— Без тебя устроится! — крикнули из толпы.
— Пошли! — решительно потянул брата благоразумный Николай.
Адам взял жену под руку и стал протискиваться к выходу. Их толкали, им наступали на ноги.
— Не уедешь по доброй воле — спалим! — крикнули Адаму Киселю вдогонку. — Мы сами теперь над собой хозяева.
— Мы все казаки! Поищи дураков в другом месте.
— Да бейте же его, недобитого!
Трусцой пробежав по паперти, кинулись в подскочивший возок, унесли ноги.
— Господи, какая у людей ненависть! За что? — спрашивал Адам молчавших спутников, и слезы навертывались ему на глаза.
7
Промучившись еще день, посольство перебралось из Новоселок в Белогородку. В Киев горожане никак не хотели пустить польских комиссаров, а в Белогородке ни корма лошадям, ни продовольствия для людей купить было невозможно. За припасами посылали в Киев. Мера овса на киевских базарах стоила шестнадцать злотых, за сноп соломы брали по два талера.
Капитан Бришевский мыкался по базарам, рискуя головой. Плохой русский язык стоил ему переплаченных денег и злобных насмешек, а однажды капитана побили, не сильно, но обидно. Какой-то мужик грязной лапой смазал ему по физиономии, а другой дал пинок под зад.
— Терпеть! Все терпеть! — приказывал Адам Кисель.
Ждали возвращения князя Четвертинского, но Хмельницкий с ответом не торопился. Только ведь и Адам Кисель времени попусту не терял.
Ночью 3 февраля приехали в простых крестьянских розвальнях киевский митрополит Сильвестр Косов и архимандрит Печерского монастыря Иосиф Тризна.
Архипастыри привезли сенатору хорошего вина, рыбы и мяса.
Сильвестр Косов на предложение отобедать сказал прямо:
— Мы приехали сюда тайным обычаем, а потому хотели бы побеседовать с вами, ваша милость, наедине, не откладывая разговора. Дороги ныне опасны, охраны же с собой нам взять было нельзя.
Втроем: Косов, Тризна и Кисель — закрылись в большой гостиной и вели разговор тихо, за столом, поставленным на середину.
— С чем ваша милость едет к Хмельницкому? — спросил митрополит.
— Везу гетману прощение короля, везу бунчук, булаву и мирный договор, — ответил тотчас Адам Кисель, понимая: всякое промедление с ответом вызовет недоверие, натянутость. Было ясно, что святые отцы приехали для беседы воистину доверительной… Приехали они, таясь от казаков, стало быть от Хмельницкого. Ну а если все это двойная игра?
— Что предлагает король гетману? — опять спросил митрополит.
— Три основные пункта таковы, — ответил сенатор, храбро раскрывая тайны будущих переговоров. — Свобода греческой религии, увеличение реестрового войска, возвращение запорожским казакам всех былых прав и свобод.
— Велик ли будет реестр? — спросил Тризна, изображая на лице беспокойство.
— Король и сенат согласны увеличить войско до двенадцати тысяч. Вполне доверяя вам, святые отцы, могу сказать, что у меня есть полномочия в крайнем случае согласиться на пятнадцать тысяч реестра.
Пастыри задумались.
— Не уступить казакам нынче невозможно! — горестно сказал архимандрит Тризна. — Они готовы всем скопом в реестр пойти. Никакое разумное число их не успокоит.
— Но есть ли из этого тупика выход? — спросил Адам Кисель.
— Есть, — сказал митрополит. — На Украине голод. Обстоятельство это заставит нашего героя быть сговорчивым. Но вашей милости ни на минуту нельзя забывать, что чувствует он себя спасителем народа, Моисеем. И народ действительно расположен к нему. Правда и то, что народ этот стал негодный. Он совершенно разучился трудиться, и каждый мужик ныне — казак. А каждый казак мнит себя шляхтичем. В этом всеобщем самообмане и заключена сила Хмельницкого. Думаю, вашей милости не надо объяснять, сколь неверна подобная сила. Я убежден: падение и гибель героя произойдут в ближайшем будущем.
— Наметился ли раскол в казацкой старшине?
— Раскол этот был всегда, но противников объединяла борьба против шляхты и католичества. Некий полковник Данила Нечай, стоящий во главе быдла, имеет теперь не меньшую славу и силу, чем сам Хмельницкий.
— Есть ли еще ахиллесова пята у гетмана? — спросил Адам Кисель.
— Уязвима сама семья Хмельницкого, — сказал архимандрит Тризна. — До нас дошли слухи, что старший сын гетмана болезненно воспринял женитьбу отца на Чаплинской.
— А каковы взгляды Хмельницкого на возможный союз с Москвой?
— Это самый главный вопрос и самый тревожный, — сказал митрополит Косов. — Иерусалимский проходимец, этот ничтожный Паисий, не уважаемый у себя на родине, отправляясь выпрашивать подачку у московского царя, чтобы придать себе веса, всячески подталкивал гетмана
