Людвига Кастеллацо - Тито Вецио
— А это что двигается из-под пола?
— Стол, уставленный сладостями и фруктами.
— Прекрасно, чудесно. А какая удивительная музыка!
— Тито, раскрой нам секрет, в котором мы напрасно пытаемся разобраться.
— Как открылся этот пол? Как исчез и снова появился стол? Откуда взялись облака благовоний? А ваза, друзья мои, вы забыли про вазу!..
Желая остановить этот поток вопросов, Тито Вецио предупреждающе махнул рукой.
— Друзья мои, мудрость, о которой я только что говорил, на минуту приподняла край своей хламиды. Чтите ее. Видите этот тяжелый, массивный стол. При помощи самой простой машины[62] всего один человек легко поднял и опустил его. Другим, не менее простым механизмом открывается потолок. Привели в действие третий — и вот уже вся комната заполнена редким ароматом. А вот эта безделушки я прошу вас принять на память обо мне. Эти звуки, которые так понравились вам, не тяготят груди и горла невольников, их тоже производит всего один человек, ударяя по клавишам гидравлического органа.[63] Вот вам, дорогие гости, маленькое доказательство того, чего может достичь человек, когда в жизни своей он прежде всего опирается на мудрость.
— Ну, Тито, тебе принадлежит эта корона. Я только царь, а ты — полубог, — с искренним восторгом вскричал Альбуцио, возложив свой венок на голову Вецио.
— Ах, Тито, дорогой Тито, как бы я хотел стать взрослым, чтобы подражать тебе и делать так же много прекрасного, — вскричал, хлопая в ладоши, маленький Лукулл.
— Мальчик подает большие надежды! — сказал Помпедий — посмотри, какая у него восторженная физиономия. Не кажется ли тебе, — продолжал он, обращаясь к Гутуллу, — что он родился для подвигов, мужества, доблести и наслаждений?
Помпедий был хорошим предсказателем. Этот мальчик впоследствии действительно станет знаменитым полководцем, отличным философом и вместе с тем самым утонченным ценителем роскоши и наслаждений в мире.
Между тем слуга-распорядитель, нечто вроде управляющего или дворецкого, поспешно вошел в зал и, подойдя к Тито Вецио, что-то шепнул ему на ухо. Эта сцена не ускользнула от внимания гостей, прежде всего Метелла и Гутулла. Первый вопросительно посмотрел на молодого хозяина, а второй приподнялся было с ложа, но Тито взглядом показал ему, чтобы он оставался на месте.
— Извините, друзья мои, — сказал, вставая, хозяин, — но я вынужден на несколько минут покинуть вас. Альбуцио, которому я снова возвращаю корону, надеюсь, сумеет заменить меня.
Сказав это, Тито Вецио вышел.
— Это, верно, она, — подумал Квинт Метелл, наблюдая за уходившим другом.
— Должно быть, ничего опасного, — размышлял в свою очередь Гутулл, иначе он не заставил, бы меня остаться.
Тито, выйдя из триклиния, снял холстяной хитон, надел темную тунику и набросил на плечи коротенький плащ. Двое слуг освещали ему факелами дорогу через портик и сад к восточной части здания.
— Ты пригласил ее в маленький кабинет, Ойкос? — спросил молодой человек управляющего.
— Да, господин.
— Прекрасно. А теперь вы ждите здесь и ни под каким предлогом не входите, пока я вас не позову.
Ойкос и слуга поклонились, останавливаясь около двери маленького кабинета.
Переступив порог, Тито увидел молодую даму необычайной красоты с чудными блестящими глазами, классическими чертами лица и румянцем застенчивости и страсти на щеках. Как ни готовил он себя к этой встрече, но на мгновение остановился, пораженный этим чудесным видением.
— Цецилия Метелла! — наконец вскричал он.
Это действительно была она, неверная супруга претора Сицилии, тетка по мужу молодого Квинта и мать мальчика, сидевшего среди гостей, словом, прекрасная и ревнивая любовница Тито Вецио.
РАЗОРВАННАЯ ЗОЛОТАЯ ЦЕПЬ
Кабинет, в который была введена неверная жена претора Лукулла, действительно, представлял все удобства для любви и сладострастия. Находясь в лучшей, сокровенной и изящной части дома, этот прекраснейший уголок счастливых поклонников Венеры заставлял забывать все, кроме любви, нежного шепота, страстных вздохов и жгучих поцелуев. На деревянной двери таинственного кабинета было написано «Уйдите, непосвященные. Здесь живет счастье».
Комната была скрыта группой деревьев, и попасть в нее можно было только через искусно замаскированную дверь. Окна были так малы и слюда[64] на них настолько толста и непрозрачна, что ни один нескромный взгляд не смог бы рассмотреть, что делается внутри. Даже сам Меркурий[65] не в состоянии был бы точно описать обманутому мужу любовные проделки его богини красоты с сыном Марса.
Разостланные по полу мягкие ковры позволяли ходить абсолютно бесшумно. Стены не пропускали ни малейшего звука. Изящная и очень дорогая мебель звала к любви, неге и сладострастию. Кровать из золота и слоновой кости, с великолепными одеялами, набитыми пухом редких птиц, сама по себе казалась источником наслаждения.
Статуэтки и группы из мрамора и слоновой кости, позолоченной бронзы, произведения лучших греческих и римских художников изображали Афродиту, Леду, Данаю, граций и всю мифологическую и реальную историю любви. Амур с завязанными глазами, заостренным кончиком маленького копья указывал время на водяных часах, расположенных на плечах Хроноса. Инкрустированные стены, словно зеркала, отражали убранство комнаты, потолочные балки из ценных пород дерева. В комнате, несмотря на зажженную лампу, царил таинственный полумрак, приятно щекотавший нервы. Войдя в это святилище любви, Цецилия Метелла вспомнила незабвенные минуты блаженства, которые ей дарил обожаемый Тито здесь, в этом храме беспредельного счастья. Влюбленная женщина жадно вдыхала воздух, казавшийся ей пропитанным страстным дыханием ее милого. Все здесь напоминало минувшие часы блаженства, когда она воспаленными губами едва коснулась любовной чаши, но вскоре Тито уехал, и она осталась одна в целом мире. Теперь, когда она снова в храме блаженства, она выпьет до дна запретную, но сладкую чашу любви, и никто в целом мире — ни боги, ни люди, ни муж, ни ее ребенок — никто не будет в состоянии ей помешать. Горесть разлуки, оскорбленное чувство брошенной любовницы, адская ревность, репутация неверной жены и плохой матери долгое время нестерпимо терзали ее. Но, наконец, он вернулся, и она опять здесь, в том же эдеме, где познала несравненное блаженство, где впервые в жизни была по-настоящему счастлива.
— О, какая чудная минута! — прошептала Цецилия, почти в бреду оглядывая кабинет.
Именно в это мгновение вошел Тито. Он был поражен ее демонической красотой и несколько мгновений любовался блеском чудных глаз, розовыми полураскрытыми, сладострастными губами, жаждавшими поцелуя. Но, опомнившись, он тотчас сообразил, что на этот раз ему предстоит борьба с бывшей любовницей не на жизнь, а на смерть. Однако покончить навсегда с этой преступной и пагубной любовью, выполнить клятву, данную другу Метеллу, оказалось не так-то просто.
Со страстью необузданной вакханки Цецилия бросилась в объятия юноши и замерла в долгом, горячем поцелуе. Почувствовав жгучее дыхание красавицы, прикосновение нежных рук, крепко обнявших его шею, благовонный аромат ее духов, когда-то доводивших его до самозабвения, Тито Вецио вздрогнул и на мгновение в его молодой груди вспыхнуло пламя былой страсти, но мысль о данной другу клятве, страшных последствиях этой преступной любви его отрезвила. Он тихо отстранил от себя влюбленную женщину и сказал как можно спокойнее:
— Цецилия, мой бедный друг. Успокойся, молю тебя, сядь и выслушай. Ты знаешь, как я тебя любил, для меня, неопытного юноши, ты была первой страстью, твои прелестные уста раскрыли мне чудесную тайну любви, и я отдался ей со всем пылом моей юности. К несчастью, ты принадлежала другому, и наша любовь стала преступлением. Но страсть не рассуждает, она не знает препятствий, и ты мне отдалась. Некоторое время мы были безумно счастливы, но вскоре наше счастье было омрачено угрызениями совести, опасениями и страхом. Мы, усыпанные розами, наслаждались на краю бездонной пропасти. Однажды самый дорогой мне друг, неразлучный товарищ моего детства пришел ко мне и умолял со слезами на глазах, чтобы я больше не подвергал опасности честь и покой его дома. Он дал мне понять, что для многих наша любовь уже не является тайной, и что окончательное разглашение этой тайны убьет его отца и навеки разорвет связывающие нас узы дружбы. Приятель этот — твой племянник, Квинт. Он бы умер, если бы наша связь была предана огласке. Твой брат, один из знаменитейших граждан великого Рима, проливающий сейчас кровь в Нумидии, тоже не вынес бы позора и погиб, если бы со всех сторон ему твердили о твоем бесстыдстве. Но хотя слова друга и тронули меня, но моя любовь к тебе была сильнее всех прочих чувств, она помутила мой разум. Казалось, жизнь померкнет с твоим уходом. Умный Квинт понял это, он догадался, перед каким нелегким выбором я стою, и использовал последнее средство. Он напомнил мне о твоем сыне, этом невинном ребенке, жизнь которого окажется загубленной, если позор его матери станет достоянием всех сплетниц города. Сознаюсь тебе, дорогая Цецилия, эта мысль заставила меня сделать окончательный выбор, я больше не сомневался и поклялся, что уйду на войну, не повидав тебя, даже не послав тебе прощального письма, надеясь, что ты меня забудешь, или я паду в одном из сражений. С тех пор прошло два длинных года, наша любовь если не погасла окончательно, то тлеет еле-еле. Так зачем же нам разгребать пепел и раздувать пламя минувшей страсти? Цецилия, милая Цецилия, будем благоразумны и ради счастья близких, дорогих нам людей постараемся забыть прошлое.
