Сергей Богачев - Богдан Хмельницкий. Искушение
Веселье продолжалась допоздна. Далеко за полночь пьяные казаки попадали прямо на пол, и никакая сила не смогла бы их поднять. А с первыми петухами бравые атаманы, помятые, с больными головами, поднялись, чтобы двинуться в дорогу. Им предстояло возвращаться в Чигирин.
* * *В Чигирин они прибыли через три дня. По приезду Кричевский отправился к себе в полк, а Хмельницкий с Добродумовым первым делом отыскали шляхтича Дольгерта. Заплатив ему 12,5 злотых, Богдан выкупил своего боевого коня. «Пусть подавится, иуда!» – выдавил он из себя, отдав деньги. А когда сотнику вывели любимого коня, он обнял его за шею, как родное дитя, потрепал шелковую гриву и поцеловал в морду. Животное тоже потянулось к своему хозяину, и Добродумову даже показалось, что у лошади на глазах выступили слезы.
– Ну, вот и опять мы с тобой вместе. Что ж это за казак без боевого коня? Что люлька без табака, что пистоль без пороха, что сабля без ножен, – Хмельницкий еще раз обнял коня, накинул на него узду и повел с чужого двора. Уже у ворот обернулся и пригрозил Дольгерту: – А с тобой, лях, я еще встречусь и рассчитаюсь, но уже по-другому.
– А знает ли пан сотник, что у него на хуторе приключилось в прошлое воскресенье? – крикнул вслед удаляющемуся Хмельницкому Дольгерт. Его лоснящаяся жиром рожа скривилась в ухмылке.
Богдана будто молнией ударило. Оглянувшись, он исподлобья зыркнул на ляха.
– Если нет, то пану надо ехать в Суботов. Может, хоть головешки с хаты собрать успеет, – прокричав эти слова, лях тут же шмыгнул за дверь, понимая, что за такие вести сотник может не на шутку разозлиться и в гневе пришибить его.
Богдан же от злости заскрипел зубами. «Вот и сбывается мой сон», – в сердцах прорычал он. Сотник приказал немедленно оседлать ему коня, а того, на котором прибыл в Чигирин, отдал Иллариону, сказав: «Не бойся, брат, в седле крепче держись. Конь смирный, довезет». Обоз с добром под надежной охраной он приказал оставить у дома пана Кричевского. «Так оно вернее будет. Неизвестно, что нас на хуторе ждет», – бросил Хмельницкий уже на ходу. Взяв в сопровождение двух казаков, он галопом помчался в Суботов.
Домой добрались уже под вечер, благо, дороги не развезло весенней распутицей. За несколько верст до хутора было видно, как полыхает заревом небо. Подъехав ближе, всадники увидели, что это пылает сено в стогах. И хотя сам хутор не пострадал, черные глазницы окон, пустой скотный двор и ясла свидетельствовали о том, что здесь кто-то изрядно похозяйничал.
Заехав в свой двор, Хмельницкий быстро спешился и забежал в дом:
– Мотрона, где ты?! Тимош, Юрко, Остап – сыны мои, где вы?! Да что же это творится! Что ж это за вражина здесь побывал?
В доме царил беспорядок, сундуки и полки пустые, а в углу перед образами Божиими не горела даже лампадка. И тут из дальней комнаты навстречу Богдану выбежал старший сын Тимош. Он кинулся отцу в ноги и, упав на пол с криком «Батько!», обнял его сапоги.
– Тимоше, сынок, что случилось? Не молчи, Христом Богом тебя прошу, рассказывай!
Парубок поднялся с колен и тихо прошептал: «Батько, Остап умирает». Он взял за руку Богдана и повел в комнату, где тускло горела свеча. На кровати лежал его средний сын Остап, мертвецки бледный, с закрытыми глазами. Рядом с ним находились дочери Богдана Мария и Степанида, на коленях одной из них, обняв сестру за шею, сидел испуганный, совсем еще маленький Юрко.
– Вчера вечером внезапно налетел на хутор подстароста Данило Чаплинский со своим зятем Коморовским и реестровыми солдатами. Перебили казаков, дворовых нагайками запороли, мужики и бабы, те, что успели, разбежались с хутора. А эти нелюди принялись грабить добро, приговаривая, что раз через суд не смогли забрать у Хмеля Суботов, так силой его заберут, – рассказал Богдану старший сын. – Потом начали добро наше на подводы грузить. Я и не доглядел, как Остап малый кинулся с ножом на Чаплинского, чтобы защитить отцовский маеток. Да где там! Пан Данило схватил его за рубаху и со всей силы, как кошеня, бросил головой о стену, а затем еще и плетью несколько раз перешиб. Я еле успел оттащить его от этой паскуды. Он пока что живой, да в себя так и не приходил. Все в беспамятстве вас зовет.
Хмельницкий наклонился над сыном:
– Сыну мой любимый, Остапчик! Это я, батько твой.
Он взял его слабую руку и стал ее целовать. На глазах грозного атамана выступили слезы.
– Ты чуешь меня, сынку? Я вернулся домой. Открой глазки, посмотри на меня, Остапчик. Помнишь, как я тебя баловал, совсем малого на коня сажал, и ты мчался со мной по бескрайней степи. Ветер развивал твои черные кудри, и ты смеялся своим звонким голосом так, что слышно было аж под Полтаву. А я говорил, добрый казак растет, моя опора и надежда. Что же это случилось, сынку? Кто крылья моему орлику сломал?! Неужели уже не выедешь со мной в степь на лихом коне, не порадуешь батька удалью молодецкой? Да не может того быть!
И тут сын, как будто услышав речи отца, приоткрыл глаза, увидел перед собой Богдана, улыбнулся и едва слышно прошептал: «Батько…» После чего глаза Остапа закатились, слабая рука его выскользнула из ладоней Хмельницкого. «Нет, сынку, нет!» – простонал сотник, но уже ничего не мог поделать и в рыданиях упал на грудь сына.
Через минуту он поднялся и обратился к Добродумову, стоявшему у него за спиной.
– Ну что ж, брат Илларион, отпусти грехи новопреставленному, чтобы встретили его на том свете ангелы. А затем подготовь по христианскому обычаю обряд прощания с дитем моим. Похороним Остапа здесь, на хуторе. Сходи в наш храм, распорядись, чтобы сделали все, как положено. Возьми деньги, заплати, сколько скажут, чтобы все было достойно, – попросил его Хмельницкий. – А вы, дочки, отыщите чистое платье для Остапчика да подготовьте самый пышный жупан, да красные сапоги, да шапку, отороченную серебристым барашком. А мы с Тимошем найдем мужиков, чтобы труну для нашего казака смастерили.
Илларион тем временем зажег лампадку под образами, отыскал за иконами свечи, зажег и их, а потом, встав у изголовья кровати, прочитал сначала «Отче наш», а затем и отходную молитву. «Неужели даже такой удар судьбы, такая пощечина от ляхов не заставит Хмельницкого взбунтоваться? Что же еще должно произойти, чтобы он, наконец, нашел в себе силы поднять народ на восстание против поляков?» – размышлял Добродумов, как вдруг услышал в соседней комнате шум и громкий голос Богдана. Он решил выйти посмотреть, что там происходит. Сотник стоял посреди комнаты и оглядывался по сторонам, будто кого-то искал.
– А где же Мотрона, Тимош, где моя молодая хозяюшка? Почему я ее не вижу среди вас? Неужели этот падлюка Чаплинский и ее забил? Что ты молчишь, что с ней произошло, жива ли она? – Хмельницкий тряс старшего сына за плечи.
Тот же отвернул голову от батька, опустил глаза и насупился.
– Жива она, отец, да лучше бы умерла эта клятая ляшка. Она уехала вместе с Чаплинским. Он сказал, что возьмет ее в жены, – сквозь зубы процедил Тимош.
– Как это возьмет в жены? Она же моя! Моя! Да как он посмел, пес смердящий, на чужое зариться?! А она что же, не убежала от него, не спряталась? Он небось силой взял ее, голубоньку, заставил уехать против воли, – от гнева Богдан перешел на крик.
– Да нет, батько. Не сильно эта клятая ляшка и противилась. Правда, Чаплинский пригрозил, что все равно тебя скоро убьют, так что ей лучше с ним в Чигирин поехать. Пообещал, что станет она вельможной панной, женой самого подстаросты. Зачем, мол, такой красоте на хуторе среди быдла прозябать, невенчанной вдовой сотника быть. Вот после этих слов Мотрона покорно пошла, собрала свои вещи и уехала с паном Данилой. Просила, правда, передать тебе, если ты живой вернешься, чтобы не судил строго и не держал на нее зла, – рассказал отцу всю правду Тимош.
– Ах ты ж, паскуда! Через суд меня разорить пытался – не удалось. Коня моего боевого за налоги забирали, но и тут ничего не вышло. Убийц ко мне подсылал – тоже ничего не получилось, Бог меня оградил. Так теперь он хутор мой разорил, сына убил и жену увел! Ну нет! Не может быть, чтобы на стороне такого злодея правда была. Ничего, завтра похороним Остапа, а потом я сам поеду к гетману Николаю Потоцкому, пусть собирает суд. Где это видано, чтобы такое беззаконие творилось? – Богдан со всего размаху стукнул кулаком по столу и вышел из дома.
«Да уж, воистину терпелив наш казак. Я уже думал, что после такого удара Хмельницкого нельзя будет удержать от мести, а он опять надеется на справедливый суд польских магнатов, – подумал Добродумов, наблюдая эту сцену гнева. – Однако складывается такое впечатление, что Богдана больше разозлило то, что Чаплинский увез его женщину, нежели то, что он убил его сына. Видать, эта ляшка действительно хороша собой и для него много значит. Вот я и нашел слабое место у грозного сотника. Надо будет в дальнейшем этим воспользоваться».
На следующий день на кладбище Суботова, возле часовни, похоронили сына сотника, Остапа Хмельницкого. Хуторские бабы и дочки атамана, как и положено, повыли и попричитали, некоторые кидались на крышку гроба и не давали опускать его в сырую землю. Сам же отец стоял словно каменный, только прощаясь, поцеловал Остапа в лоб и тихо прошептал: «Прости меня и прощай, сынку!» А через день, забрав своих детей и собрав на подводу остатки домашнего скарба, Хмельницкий отправился в Чигирин. Добродумова он тоже взял с собой. После того как они вернулись из Киева, сотник практически не расставался с ним. Илларион почувствовал, что теперь Богдан еще больше проникся к нему доверием.
