Тулепберген Каипбергенов - Сказание о Маман-бие
Между темными каплями юрт и черточками саманных зимовок сновали, как муравьи, дети. В одном месте они прилипли к плетню. За плетнем стояли в обнимку мужчина и женщина.
— А этих знаешь? — спросил Маман.
— Кто их не знает! Любовники… Родители у них в такой ссоре, что вряд ли им жить под одной крышей.
— Скажи лучше — жених и невеста, — проговорил Маман с сочувственным вздохом, словно разомлев на жаре.
Аманлык удивленно посмотрел на него и промолчал.
На окраине аула они увидели всадника и двух пеших. Всадник теснил пеших то грудью, то боком коня, тыкал их в спины дубинкой.
— Это что такое?
— Не видишь? Гонит воров… Стянули какой-нибудь пустяк, вернее, хотели, да не успели, а то бы он их убил.
— Что же они не разбегутся?
— Затопчет.
Тем временем у дуба словно бы села стайка воробьев — босоногие оборванные беспризорные дети.
— Это сироты рода жалаир, — сказал Аманлык. — Каждый день в это время делят милостыню, соображают, кому в какой аул идти побираться. У них нет лачуги, как у нас. До самой зимы будут спать под дубом.
— Как же они… зимой?
— Или найдут какую-нибудь волчью нору…
— Или?
— Заснут под снегом мертвым сном. Маман задумался.
— С высоты вон чего видно… совсем не то…
— Сверху всегда не то видно, — отозвался Аманлык. Повернули вниз, на просторные луга, по ту сторону горы. Не успели проехать и двух верст, как услышали крик:
— Уай, помогите! Уай, спасите!
Погнали коней на голос и увидели лежащего ничком на земле человека; руки и ноги его были закручены назад и привязаны к длинному шесту, поперек туловища, чтобы не мог перевернуться лицом вверх. Судя по одежке, бедняк, скорей всего пастух.
Маман и Аманлык развязали его, — человек немолодой, лицо в грязи, из носа капает на бороду кровь.
— Милые мои… не задерживайтесь! Я пастух из аула Жалаир. Стадо, все стадо угнали. Двое на вороных. Не наши, не наши! Выручите, родные! Ограбили средь бела дня…
Маман и Аманлык поскакали во весь опор туда, куда показывал чабан, и вскоре увидели двоих на вороных. Молодцы гнали впереди себя коров — голов сорок, гнали, не особо торопясь, приплясывая на добрых конях, пощелкивая в воздухе нагайками.
Заметив погоню, они остановились, словно бы любопытствуя, кто же их преследует. Лица у обоих, однако, в масках из черной кожи. И черные на плечах овчины. И сабли на боку тоже с черными рукоятками, в черных ножнах. И кони вороные… Напоминали эти двое обгорелые после грозы деревья на цветущем лугу.
Увидев, кто их настиг, двое на вороных переглянулись, сверкнув черными глазами и белыми зубами, словно желая сказать: всадники — ни то ни се, ни рыба ни мясо. А вот кони, серый и черный гунаны, — ничего себе, есть на что посмотреть.
— Эй… серый… у тебя рысак или иноходец? — спросил один из двоих, неотличимый от другого, как близнец.
— Мой конь летает по одному моему слову, — ответил Маман. — Скажу слово — взлетит.
— Не шути, мальчик! Вот ты живой, а вот и покойник.
— Я тебе не мальчик… Пока я живой, верну скот! Черные расхохотались.
— Значит, тебе жить прискучило. Ты за кого же нас считаешь?
— Вы были бы людьми… да вон у вас на щеках… уже просвечивают… клейма за разбой… которыми вас дьявол пометит в преисподней!
Черные оба судорожно схватились за щеки, покрытые масками. И свирепо оскалились на Мамана.
— Ты кто такой? Уши отрежем… А ну, поворачивай коней! Стой… Ты случаем не Маман?
— Он самый, — сказал Аманлык.
Черные опять переглянулись уже без ухмылок, но все еще хорохорясь.
— Говорят, ты можешь задавить своим словом… А двоих можешь? А ну-ка задави… — сказал один, подъехав вплотную.
— Маман-ага, — проговорил Аманлык с озорным и яростным придыханьем, — и я прошу: дайте им жару, покажите им!
Оба черных, словно связанные друг с другом, разом подняли своих вороных на дыбы, отскакивая прочь.
— Стой… обожди… Вам что, нужны коровы? Возьмите каждый по две головы, гоните домой. Мы не такие жадные, как ваши пастухи. Того чудака связали, потому что гонялся за нами, как баба, со слезами. Плакал, рыдал, души нам повыворачивал. Берите и на его долю две головы…
— У того чудака, — сказал Маман, — слеза огненная.
Черные презрительно скривили рты.
— Вот это слово! А мы и не приметили. Я его одной левой связал.
— На твоей левой, — сказал Маман, — кровь из расквашенного носа. А упала бы слеза, прожгла бы насквозь, потому что у хана слеза — вонючая моча, у пастуха — раскаленное железо. Из пастушьих слез — наше Аральское море!
Двое на вороных помолчали, уставясь на Мамана блестящими черными глазами, и вдруг резко повернули своих коней и, нахлестывая их нагайками, ускакали.
— Эй, эй, неужто проняло? — крикнул вдогонку Аманлык.
Но они летели, будто за ними гнались. Ушли на север, в горы.
Маман и Аманлык собрали в кучу коров, погнали их назад, к пастуху. Бедняк встретил их на полпути, прихрамывая, плача от радости:
— Милые вы мои… Чуяло мое сердце: поможет господь! Да как же вы справились? Гляжу и не верю…
Маман и Аманлык проводили чабана и его стадо до самого аула Есим-бия и отправились восвояси.
Ехали они в ту сторону, куда ускакали двое на вороных. Ехали туда, откуда текла Сырдарья, и солнце еще не долезло до зенита, как они увидели с гор бескрайние холмистые степи и неоглядные луга с цветами по грудь коню. Эти степи тянулись на север и восток, можно сказать, до конца света, до самых пределов еще более бескрайней земли, загадочной и устрашающей, как Индия, земли по имени Сибирь.
И вот въехали джигиты и утонули вместе с конями в бездымном кострище тюльпанов…
Что бы ты сделал, — спросил Маман, — если бы встретил здесь девушку — как эти цветы?
— Стремился бы сюда, как ты стремишься, — ответил весело Аманлык.
Маман огляделся с улыбкой.
— Есть в этих краях одна такая… Аманлык показал нагайкой вперед.
— В казахском ауле, в юрте Айгара-бия?
— Да.
— Как же тебя понять? Туркмены крадут невест у нас, а ты задумал — у казахов?
— Айгара-бий нам самый близкий, самый верный друг. Он как родной, — сказал Маман.
Аманлык язвительно прищурился.
— Какому же это роду он родной? Если — роду ябы, значит, он враг кунградцам!
Но Маман не был настроен говорить о том, что наболело. Ему хотелось говорить о другом.
— Послушай, посмотри и скажи: какой цветок — самый красивый?
— Вот этот…
— А чем? Не вижу.
— Ну… красный… вольный… редкий… Маман покачал головой.
— Самый красивый тот, который рука не поднимается сорвать. Вот девушка такая.
— Такая? Тогда она самая несчастная, — сказал Аманлык.
Они рассмеялись и пришпорили коней. Выскочили на скалистый гребешок горы, затем на луг, уже травленный скотом, но до того свежий, словно бы и нетоптаный. И тотчас увидели вдали, на холме, аул, а неподалеку девушку. Была она в пурпурном платье, на плече у нее висел мешок для кизяка.
В ту же минуту, не спуская с девушки глаз, но ни слова не говоря, Маман закрутился волчком на коне, точно мигом потеряв власть над своим серым гунаном. Тщетно Аманлык ждал, что Маман поздоровается с ней хотя бы. Девушка помедлила немного и пошла себе собирать кизяки. Аманлык понял, что это она.
— Как тебя зовут, сестричка? — спросил Аман-лык. — Мой друг интересуется.
— Ваш друг знает, что я — Акбидай, — сказала девушка.
Маман молчал по-прежнему. В ссоре они, что ли?
— Можно ли в вашем ауле напиться? — спросил
Аманлык.
У казахов не бывает дома, где нельзя напиться. Езжайте, вас напоят. Если хотите, зайдите в наш дом. Ваш друг его знает.
Нет, они не в ссоре, подумал Аманлык. И не решился попросить девушку проводить их, хотя она была проста и смела, как джигит, не решился, поняв, что Маман, строптивый Маман, самый смелый из джигитов, может быть застенчив, как девушка. Бывают такие трудные и смешные натуры: свалит кулаком быка, а девку не посмеет обнять, даже если она повиснет у него на шее. Неужели Маман из этих? И как же он отважился, если так, показать сюда нос?
Акбидай отошла, словно знала Маманову слабость и давала ему время отдышаться. Друзья поехали в аул. Маман то и дело оглядывался.
— Мы сюда ходили по милостыню, — сказал Аман-лык, — И в месяц поста рамазан с бродячими певцами — петь молитвы, чтобы не так тошно было казахам поститься.
— А мы с тобой? — проговорил Маман шутливо. — Хан Абулхаир топчет нас, а мы, бесстыжие, едем к ним пить кумыс. В чем тут причина?
— В том, что охота пить, — отвечал Аманлык. Аул селился на холме тесно, густо, словно один дом.
Жили здесь дружно. А Мамана встретили в самом деле как родного, будто его давно ждали и наконец дождались.
