Анатолий Рыбаков - Дети Арбата
— Что вы хотите?
Саша положил перед ней вызов.
Она прочитала, растерянно пробормотала:
— Почему меня? К Баулину.
Она выглядела очень жалкой.
— Распишитесь, пожалуйста!
— Почему, почему? Идите в партком, — бормотала Глинская.
— Мне поручено это вам доставить. Распишитесь!
Она положила наконец трубку, взяла в руки листок.
— Ты был у Сольца? — вдруг переходя на «ты», спросила она.
— Был.
Она смотрела на листок. Вмешалась партколлегия ЦКК… Не обошлось, конечно, без Рязанова, без Будягина, что и следовало ожидать. И это накануне съезда. Она представила себе, как на съезде тот же Сольц или Ярославский, а может, и Рудзутак приведут в своей речи случай с Панкратовым как пример бездушного отношения к будущему молодому специалисту. Исключили с последнего курса, она подписала приказ. Да, подписала, подчинилась решению партбюро. Но она предупреждала Баулина: пришло письмо, запрещающее отсев студентов со старших курсов. Не прислушался, пусть теперь расхлебывает.
Она посмотрела на Сашу, улыбнулась.
— Это все седьмая школа. Стишки, эпиграммы…
Саша пододвинул листок.
— Распишитесь, пожалуйста.
— Я приду.
— Будьте добры, распишитесь!
Она нахмурилась и расписалась против своей фамилии.
Баулин прочитал вызов, язвительно улыбнулся.
— По верхам лазаешь, не сорвешься?
И расписался с таким обиженным видом, будто Саша нанес ему личное оскорбление.
Янсон посмотрел на Сашу из-за толстых стекол очков, в глазах его мелькнула надежда, он спросил, на каком этаже.
В группе листок пошел по рукам.
— Почешутся, — обрадовался Руночкин, — Ковалев, будешь теперь каяться?
— Сашка, ты молодец, — сказала Позднякова.
Осторожная Роза Полужан тихо спросила:
— Победа?
Сольц, видно, забыл про Сашу. Недоуменно смотрел, как входят в кабинет восемь человек, и подумал, что назначил какое-то совещание. Но на календаре никакой записи не оказалось.
Глинская протянула ему руку, они были знакомы, Сольц узнал ее, с неуклюжей галантностью поднялся. Он оказался совсем маленького роста.
— По делу транспортного института, — объявил секретарь.
Это ничего не говорило Сольцу, он не знал дела транспортного института, а Сашу по близорукости не узнал. Все же привычным движением руки пригласил всех сесть.
Глинская развернула перед Сольцем стенгазету. Стенгазета все время свертывалась в рулон, и Глинская прихватила ее по краям пресс-папье и массивным стаканом для карандашей. Сольц растерянно следил за ее действиями.
— Вот эти эпиграммы, — сказала Глинская.
Сольц нагнулся к газете, близоруко сощурился.
Свиная котлета и порция риса -Лучший памятник на могилу Бориса.
Он поднял глаза, не понимая, зачем эти эпиграммы. И тут увидел Сашу, тот напряженно смотрел на него. Тогда только Сольц вспомнил вчерашнего молодого человека, сидевшего в его кабинете. Он снова прочитал эпиграмму, нахмурился.
— В чем же здесь контрреволюция?
— Тут несколько эпиграмм, — ответила Глинская.
Сольц опять наклонился к листу.
Упорный труд, работа в моде,А он большой оригинал,Дневник теряет, как в походе,И знает все, хоть не читал.
— Номер посвящен шестнадцатой годовщине Октябрьской революции, — сказал Баулин.
Сольц обвел всех сощуренным, близоруким взглядом, пытаясь разобрать, кому принадлежит этот голос. Перед ним сидели хорошенькая белокурая Надя, Саша, маленький скособоченный Руночкин, испуганная Роза, растерянный Ковалев.
— Октябрьская революция не отменила эпиграмм, — сурово ответил Сольц.
— Они помещены под портретами ударников, — настаивал Баулин.
Теперь Сольц увидел, кто спорит с ним.
— Раньше только на высочайших особ нельзя было сочинять эпиграммы. И то сочиняли.
— Труд «в моде» — разве это правильно? — упорствовал Баулин.
— Труд, труд! — дернулся Сольц. — Буржуазные конституции тоже начинаются со слов о труде. Вопрос в том, какой труд и во имя чего труд. Что в этой эпиграмме против труда?
— Видите ли…
— Вижу, как вы ломаете молодые жизни! — Сольц обвел рукой сидевших перед ним ребят. — Вижу, как вы их мучаете и терзаете. Это о них Ильич сказал: «Вам жить при коммунизме». Какой же коммунизм вы им преподносите?! Вы его выкинули из института, куда ему идти? В грузчики?
— Он и работает грузчиком, — заметил Янсон.
— Мы его учили, это же наш будущий советский специалист. А вы его на улицу. За что? За эпиграммы? Молодость имеет свои права. И первое ее право — смеяться.
Опять с неуклюжей галантностью он повернулся к Глинской.
— В их годы мы тоже смеялись. Теперь они смеются, и слава богу! Если молодые смеются, значит, хорошо, значит, они с нами. А вы их по зубам! Эпиграммы друг на друга написали… А на кого им писать? На меня? Они меня не знают. Над кем же им смеяться?
— Исключение утверждено райкомом, — предупредил Баулин.
— Утверждено, утверждено! — Сольц побагровел. — Как это у вас быстро получается!
Глинская, которая чувствовала себя здесь гораздо уверенней, чем в институте, примирительно спросила:
— Как поступим?
— Восстановить! — хмуро и решительно ответил Сольц.
11
Ребята вышли на улицу.
Руночкин скосил глаза.
— Надо отметить.
— Я — за, — радостно согласилась Надя.
— Мне нужно в другое место, — отказалась Роза.
— Пожалуй, и я поеду, — сказал грустный Ковалев.
— Привет Лозгачеву, — напутствовал его Руночкин.
У них оказалось несколько рублей, у Нади тоже.
— Заедем ко мне, умножим капитал, — предложил Саша.
Дома он обнял и поцеловал мать.
— Знакомься! Нас восстановили… Ура!
Софья Александровна заплакала.
— Здрасьте! — сказал Саша.
Она вытерла слезы, улыбнулась. И все равно сердце ее было полно тревоги.
— Нина звонила.
— Мы зайдем за ней.
Нины дома не оказалось. В коридоре Варя разговаривала по телефону.
Саша положил руку на рычаг.
— Собирайся!
— Куда? — она с любопытством оглядела хорошенькую Надю.
— Выпивать и закусывать.
Быстро смеркалось, зажглись фонари. Саша любил предвечерний, зимний, деятельный Арбат, его последнее оживление. Все в порядке, все на месте. Он идет по Арбату, как ходил всегда, все токончилось.
На углу Афанасьевского им попался Вадим в оленьем полушубке и якутской шапке, с длинными, до пояса меховыми ушами.
— Покорителю Арктики! Давай с нами!
— Удачу обмывать? — сразу догадался Вадим.
— Именно.
— Поехали в «Канатик», чудное место, — поглядывая на Надю, предложил Вадим.
— Сюда должна прийти Нина.
По крутой лестнице они спустились в «Арбатский подвальчик», низкий, разделенный толстыми квадратными колоннами, и отыскали свободный столик в дальнем углу. Пахло кухней, пролитым пивом, трактирными запахами полуресторана, полупивной. Тускло светили неуклюжие бра, косо подвешенные на низких изгибах арок. На эстраде возвышался контрабас в чехле, лежал на стуле саксофон — музыканты уже пришли.
Саша протянул через стол меню.
— Что будем заказывать?
— Как дорого, — вздохнула Надя.
— По силосу и по землетрясению, — предложил Руночкин.
— Не за винегретом и не за студнем мы сюда пришли, — возразил Саша.
— Единственное, зачем сюда приходят, это кофе с ликером «какао-шуа», — объявил Вадим с видом ресторанного завсегдатая.
На соседнем столике над синим огоньком спиртовки возвышался кофейник, и два пижона потягивали из крошечных чашечек кофе с ликером.
— Мы голодные, — сказал Саша. — Варя, что будешь есть?
— Бефстроганов.
Заказали бутылку водки мальчикам, бутылку портвейна девочкам и всем по бефстроганову.
— Выгоднее заказывать разные блюда, — заметил Вадим.
— А вот и Нина, — вполголоса, как бы про себя проговорила Варя, сидевшая лицом к выходу.
— Забились в самый угол… — оживленно говорила Нина, подходя к столику, — Сашенька, поздравляю, — она поцеловала его, — как только прочитала твою записку, все поняла. Я и не сомневалась, — она покосилась на Варю, — и ты здесь…
— И я здесь.
— Жалко, Макс не знает, — продолжала Нина, усаживаясь между Вадимом и Руночкиным.
Грянул оркестр… «Ах, лимончики, вы мои лимончики, вы растете у Сони на балкончике…» Официанты быстрее забегали по тесным и низким проходам.
— Сольц — человек, — сказал Руночкин.
— Только ужасно нервный, — добавила Надя.
Жуя бефстроганов, Вадим заметил:
— Саша прошел через горнило страданий. А без страданий…
— Ненавижу страдальцев, — перебил его Саша.
— Перефразировка Прудона, — Вадим продолжал рисоваться перед Надей. — После угнетателей я больше всего ненавижу угнетенных. Но бывают обстоятельства… Например, это…
