Колин Маккалоу - Женщины Цезаря
А теперь вот пришел ее отец с официальным визитом, с предварительным оповещением, облаченный в регалии великого понтифика. Неужели Брут все испортил, попросив разрешения жениться на Юлии на год раньше, чем условлено? О, почему он почувствовал, что этот визит имеет отношение к Юлии? И почему он, Брут, не такой, как Цезарь? Ни одного изъяна на лице, ни одного изъяна на теле. Если бы что-то имелось, мама уже давно потеряла бы интерес к Цезарю.
Великий понтифик не нервничал, он не сел, не стал ходить по комнате.
— Брут, — заговорил он, — я не знаю, как сообщать плохую весть, чтобы смягчить удар, поэтому скажу прямо. Я разрываю вашу с Юлией помолвку. — Небольшой свиток лег на стол. — Это чек для моих банкиров на сумму в сто талантов, в соответствии с соглашением. Мне очень жаль.
Брут мешком рухнул в кресло, где остался сидеть с открытым ртом, молча, без слова протеста. Его большие глаза, в которых застыла мука, остановились на Цезаре с тем выражением, какое появляется у старой собаки, когда она понимает, что любимый хозяин собирается убить ее, потому что от нее больше нет никакой пользы. Брут закрыл рот. Хотел что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова. И вдруг свет в его глазах померк так быстро, словно задули свечу.
— Мне очень жаль, — повторил Цезарь, тронутый увиденным.
Шок заставил Сервилию вскочить. Она, как и Брут, не могла найти слов. Она увидела, как свет померк в глазах Брута, но не имела понятия, что на самом деле случилось с ее сыном, ибо по темпераменту она была так же далека от Брута, как Антиохия от Олисиппо.
Боль Брута всем сердцем ощутил Цезарь, а не Сервилия. Ни разу не завоеванный женщиной так, как Брут был завоеван Юлией, Цезарь все же мог понять, какое значение имела для Брута его дочь. Цезарь вдруг подумал: «Если бы я знал эту боль, нашел бы я в себе смелость убить человека — вот так, одним словом? Но — да, Цезарь, ты нашел бы в себе силы. Ты убивал и раньше, ты убил бы снова. Однако очень редко это происходило вот так, глаза в глаза. Вот так, как сейчас. Бедный, бедный юноша! Но он оправится от удара. Он впервые захотел мою дочь, когда ему было четырнадцать лет, и с тех пор ни разу не поколебался, не изменил своих намерений. А я убил его — или, по крайней мере, убил то, что его мать еще оставила в нем живого. Как ужасно оказаться тряпичной куклой, разрываемой двумя жестокими людьми, такими, как Сервилия и я. Силан тоже был тряпкой, но не в такой степени, как Брут. Да, мы убили его. Отныне он — всего лишь призрак мертвеца».
— Почему? — резко спросила Сервилия, чувствуя, что ей не хватает воздуха.
— Боюсь, Юлия мне нужна для заключения другого союза.
— Лучшего союза, чем с Цепионом Брутом? Не существует лучшего!
— Ты права: Брут — тактичный, честный, цельный. Уже много лет для нас было привилегией считать твоего сына членом нашей семьи. Но факт остается фактом: Юлия мне нужна для создания другого союза.
— Ты хочешь сказать, что готов пожертвовать моим сыном, чтобы украсить твое новое политическое гнездо, Цезарь? — спросила Сервилия, оскалив зубы.
— Да. Точно так же, как ты пожертвовала бы моей дочерью, чтобы добиться своей цели, Сервилия. Мы рожаем детей, чтобы они могли наследовать славу и благосостояние семьи. Славу, которую мы добываем для них. Благосостояние, о котором мы заботимся — для них. И цена, которую платят за это наши дети, заключается в том, чтобы служить — нам и нашей семье, если потребуется. Они никогда не знают нужды. Им не знакомы трудности. Они грамотны, умеют читать, писать, считать. Но глуп тот родитель, который не воспитывает ребенка так, чтобы он понял цену высокого происхождения, свободы, богатства и образования. Простые люди могут свободно любить и баловать своих детей. Но наши дети — это слуги семьи. Впоследствии, в свою очередь, они будут ожидать от своих детей того, чего мы ожидаем от них. Семья вечна. Мы и наши дети — лишь небольшая часть ее. Римляне создают своих собственных богов, Сервилия, и все настоящие римские боги — это боги семьи. Очаг, шкаф с масками предков, хозяйство, предки, родители и дети. Моя дочь понимает свою роль члена рода Юлиев. Так же, как понимал ее я.
— Я отказываюсь верить в то, что кто-то в Риме может предложить тебе в политике больше, чем Брут!
— Это может оказаться правдой лет через десять. Через двадцать лет — определенно. Но мне необходимо дополнительное политическое влияние именно сейчас. Если бы отец Брута был жив, все обернулось бы по-другому. Но главе твоей семьи всего двадцать четыре года, и это относится как к Сервилию Цепиону, так и к Юнию Бруту. А мне нужна помощь человека моего возраста.
Брут не двигался, он не закрыл глаз, не плакал. Он даже слышал весь разговор Цезаря с матерью, но не ощущал их присутствия. Они находились где-то рядом, и он понимал, что они говорили. Он запомнит эти слова. Только почему его мать не рассердилась еще больше?
На самом деле Сервилия была в ярости. Просто она знала из долгого опыта, что Цезарь при каждой стычке одерживал верх, если она выступала против него. В конце концов, что бы он ни сказал, гнев ее уже не может стать сильнее. «Контролируй себя, будь готова найти щель в его доспехе, будь готова проникнуть в нее и нанести удар».
— Кто этот человек? — спросила Сервилия, вздернув подбородок и устремив на любовника пронизывающий взгляд.
«Цезарь, что-то с тобой не так. Ты на самом деле радуешься этому! Или, во всяком случае, радовался бы, если бы не этот бедный, разбитый молодой человек. Когда ты назовешь имя, ты увидишь картину лучше, чем в тот день, когда ты объявил, что не женишься на ней. Отвергнутая любовь не может убить Сервилию. Но оскорбление, которое я сейчас нанесу ей, — оно вполне могло бы…»
— Гней Помпей Магн, — произнес Цезарь.
— Кто?!
— Ты слышала меня.
— Ты не можешь! — отчаянно затрясла она головой. — Ты не можешь! — Она выпучила глаза. — Ты не можешь! — У нее подкосились ноги, шатаясь, она добрела до кресла, которое стояло дальше всех от Брута. — Ты не можешь!..
— Почему нет? — холодно спросил он. — Назови мне лучшего политического союзника, чем Магн, и я разорву его помолвку с Юлией так же легко, как разорвал эту.
— Но он — выскочка! Никто! Невежда!
— Что касается первого — согласен. А насчет второго и третьего — не могу согласиться. Он вовсе не никто. Он — Первый Человек в Риме. И отнюдь не невежда. Нравится нам это или нет, Сервилия, Крошка Мясничок из Пицена прорубил более широкую просеку через римский лес, чем это удалось Сулле. Его богатство — астрономическое, а его мощь — еще больше. Нам просто повезло, что он никогда не зайдет дальше Суллы. Потому что не посмеет. Все, что ему на самом деле нужно, — быть принятым в наш круг.
— Он никогда не будет одним из нас! — крикнула Сервилия, сжав кулаки.
— Женитьба на Юлии — шаг в правильном направлении.
— Тебя следовало бы выпороть, Цезарь! Тридцать лет разницы между ними! Он — старик, а она даже еще не женщина!
— О, заткнись! — устало проговорил Цезарь. — Я могу вынести тебя, госпожа, во многих твоих настроениях, но только не в праведном гневе. Вот.
Он бросил ей на колени небольшой предмет, потом подошел к Бруту.
— Мне действительно очень жаль, парень, — сказал Цезарь, чуть коснувшись поникшего плеча Брута.
Брут не отбросил руки, только поднял потухший взгляд.
Сказать ли Бруту все? Открыть ли ему, что Юлия влюблена в Помпея? Нет. Это было бы слишком жестоко. В молодом Бруте почти ничего нет от Сервилии. Ничего, что помогло бы ему справиться с такой болью. Цезарь еще собирался сказать, что Брут найдет себе другую девушку. Но — нет.
Цезарь круто повернулся — и дверь за великим понтификом закрылась.
На коленях Сервилии лежала большая галька клубнично-розового цвета. Она уже хотела выбросить ее в открытое окно, в сад, но предмет вдруг интересно блеснул, и она остановилась. Нет, это не галька. Плоская, по форме похожая на сердечко, а по цвету — на клубнику. Но она светилась, сверкала, блеск ее был нежен, как у жемчужины. Жемчужина? Да, жемчужина! Вещь, которую Цезарь бросил ей на колени, была жемчужиной размером с самую крупную клубнику на поляне в Кампании, истинное чудо света.
Сервилия очень любила драгоценности, но больше всего — океанский жемчуг. Гнев ее испарился, словно богатая красно-розовая жемчужина вобрала его в себя, чтобы насытиться. Какая она замечательная на ощупь! Гладкая, холодная, чувственная.
Послышался какой-то звук. Сервилия подняла голову: Брут упал на пол, потеряв сознание.
После того как бредившего Брута уложили в постель и напоили снотворным травяным отваром, Сервилия надела плащ и поспешила к Фабрицию, торговцу жемчугом в портике Маргарита. Он очень хорошо помнил этот жемчуг, точно знал, откуда он, и втайне подивился мужчине, который мог отдать такую красоту женщине, не блещущей ни красотой, ни молодостью. Он оценил жемчужину в шесть миллионов сестерциев, согласился оправить ее в сетку из тончайших золотых нитей и прикрепить к массивной золотой цепи. Ни Фабриций, ни Сервилия не хотели сверлить в ней дырку. Чудо света не должно быть испорчено.
