Александр Солженицын - Красное колесо. Узел I. Август Четырнадцатого
Не в заслуги прошлого – не за то, что Столыпин победил ему революцию, восстановил здоровую страну, – но себе же на будущее! Себе же!
Ведь он сам не видит, как ещё заклинена Россия. И как вырываться ей.
А пришёл – следователь, какой-то мелкий. Допрашивал, записывал в протокол: как именно произошло там, в театре, как именно стоял министр и близ кого, как подошёл убийца и в какой руке держал…
А приехал, и врачи допустили, – Коковцов. Он уже стал: временно исполняющий министр-председатель.
В две отставки не произошедшее, это произошло теперь: Коковцов – принимал пост.
Не противник. Но – узок в уме и в чувствах. Как углубить ему ум, как расширить сердце? Ему надо сердцем осмелеть, прежде чем всё это потянуть.
Почему – не Кривошеин?…
Государева воля.
Кое-что изложил ему. (Из первых: добиться у Государя заменить Сухомлинова, открывается сумбур в военном ведомстве).
В незаполненный день приносил зато секретарь пачки телеграмм – со всех концов России пожелания выздороветь.
В час беды мы слышим эти клики друзей – и всегда с опозданием. Как дороже бы иметь одну шестнадцатую их рядом – но в минуты деланья.
И – телеграммы, и газетные сообщения об отслуженных молебнах, – особенно в церквах столичных навёрстывали молебнами. А местные – передавали образки, образки. И епископ черниговский привёз масло от мощей великомученицы Варвары.
Как любят на Руси эту чрезмерность. Да не взамен бы ежедневного дела. Легче отмолиться, трудней поддержать. Трудней – делать дело.
Столыпин и сам над собой постоянно знал – реющего, веющего, направляющего Бога.
И наипервыми своими усилиями стремился засыпать крестьянские закрома.
И неужели – уйти сейчас? Перед главной своей реформой?
Хотелось бы чистого, твёрдого голоса, обещающего продолжение воли и силы.
Но нигде по России такой голос не раздался. Да – есть ли?
Уйти – ещё полным сил, в сорок девять лет! И оставив Россию – ещё всё раздираемой бешеной этой враждой гражданского состояния к императорской власти. Клеветой. Недомыслием.
Как это устроено Тобою, Господи, с непонятным планом для нас: сколько бы Ты ни отпустил каждому сделать, сколько б раз мы ни пересекли наш последний предел замысла, – но на каждом новом горизонте и даже на последнем горизонте смерти – ещё больше, ещё больше тревожно неуправного, где так нужен я, но Ты повелел рукам моим опуститься.
А – Оля?… А шестеро? – маленьких и взрослых?…
Наказанье это Божье или милость Его: не облегчённый забвеньем, разве коротким сном, непрерывно знаешь и помнишь: вот, я ранен. И могу умереть.
И, наверно, умру.
Ничего нового от телеграмм, от слухов. И не вникнуть в боли и шелохи в самом себе: что там совершается? разрушается? исцеляется? густится не в месте кровь? или отсасывается утомлённым сердцем?
Врачи – как будто и не лечат: только морфий да кофеин. Говорят: встанет через три недели. Не меняют повязки, не шевелят. Собирались пулю вынимать – отставили. Ждут знаменитость из Петербурга.
Вечно деятельному – всё обрезано враз. И говорить не с кем. И передать невозможно. И сознание, осуждённое никогда не вмешаться в будущее, перебирает своё прошлое.
1906. Всё в мятежах и бунтах.
1907. “Не запугаете”.
Как эти фразы неподготовленные вдруг состраиваются. Счастье стояния! И несчастье брести среди раздоров злоб вместо упругости сцепленных государственных сил.
Но как жаловаться? Он должен был погибнуть ещё на Аптекарском, ничего не сделав. А отпущено было – пять лет работы.
И, ощущая в себе перекрестье всех тяжей России, – несомненность решения: с тем фанфароном идти на дуэль.
Да и сегодня – та же дуэль. Только враг – исподтишка, а грудь действующего всегда открыта.
Поразило выражение лица убийцы: торжествующая уверенность в правоте. Ликование достигнутой победы в кривой усмешке интеллигентного лица: поймут ли, как это остроумно?
Их всех обратили так. Полвека их обращали.
Что им Россия! Что её задачи…
Не-ет, это не агент Охранного отделения.
Посылаются нам в жизни пророческие предупреждения; какие-то заранее примеры и подобия, они являются как посторонние, а касаются нас больше, чем мы думаем. И мы обычно этих предупреждений не опознаём. Тогда, в речи об Азефе, так мерзко было допустить, чтоб охранный агент и направлял террор. А думские враги так и пророчили: правительство само погибнет от этих осведомителей! И вот – какое-то уродливое подобие того?
Как они будут сейчас доторжествовывать невыигранное тогда… Как им всем этот выстрел кстати. Докончил апрельские думские заседания.
Надо было найти время и внимание для полиции, не брезговать.
1909. Разгон России всё шибче.
1910. Год свершений. Хутора уже сеются по российскому лику, и меняется лик природы. И своя же счастливая сибирская поездка, подлинно вершина жизни: всё это – твоё создание.
Да может быть – ты всё своё и выполнил? Не так-то много отпущено отдельному человеку. Одному человеку – не всю Историю повернуть.
Но даже и в эту высшую пору, и даже особенно в неё – был со всех сторон обставлен, связан…
Нет, не так! Нет: о, Господи! Благодарю Тебя, многощедрый, что Ты дал мне это всё – совершить.
Как раз с августа на сентябрь и был разгар поездки: вот эти самые дни, такие нудные в здешних торжествах, – в прошлом году такие раскидные, раздольные в сибирской степи, меж воздвигаемых одоньев, холмов зернового хлеба.
И – ещё бы разик съездить туда!
Прошла и ночь на 3 сентября, не такая грозная, как первая. И температура всё так же 37, и пульс не больше 90, – и так хочется поверить врачам, что надежда велика! Ни жара, ни бреда, только недвижное тело тяжко налито, и слабость. Правый бок, вокруг раны, железно огружен. Что там в глуби происходит тайно? Кровотечения больше нет, и повязки не меняют. И не лечат ничем. Нельзя?
Приехала Оля из ковенского именья.
Да, видишь, друг мой… Да… Вот так…
Но ни поздно вечером, после парада, не приехал Государь, ни рано утром.
Приедет днём?
А что у него по распорядку? А по распорядку опять вне Киева – Коростень, Овруч.
Так не приедет?…
Не шёл.
И – знал Государя Пётр Аркадьевич! И всё-таки – ждал, что придет. Он приготовился говорить с ним уже не как подданный, а как присмертный. Одному ему, больше некому!
… Ваше Величество! Не обманывайтесь, что всё уже хорошо! Одна крепкая буря нас ещё повалит! Всё те же две силы разрывают нас – безответственные, безумные! И одна из них – вся под вашей рукой, расчистите эти заросли, Ваше Величество!
И сам распнутый, направо и налево, этот бычий разрыв испытавши своими плечами, – кого же взамен себя он мог предложить Государю? Ведь не было.
Жалел ли теперь, что криком таким не сотряс Государя раньше? Или, напротив, что не удержал его расположения?
Он вёл себя всегда так, как чувствовал в деле. Не мог он подмениться и не мог подменить дела.
Ну, только этой весною сильно вспылил с западными земствами.
Но пусть осудит тот, кто сам вёл государство.
Всё стройно до каждой башенки боковой – так никому не дано.
Почему если успешно тянешь главную работу и на главном направлении, то все вокруг становятся твоими врагами и всё вокруг – враждебным?
Как в речи сказал о строительных лесах: противники рубят их яростно, не давая нам строить, и леса эти неминуемо рухнут, так и сказал – неминуемо, и раздавят под своими развалинами нас (и мстящий Родичев: вы не докроите ваших лесов, упадёте!), – но пусть это случится тогда, когда в главных очертаниях уже встанет обновлённая Россия.
Но разве – она встала? Но разве главное уже сделано? Боже мой, теперь-то Пётр Аркадьевич и видел всё самое главное, – теперь, не имея сил приподняться даже на локте.
Умереть – совсем не страшно. Страха смерти не знаешь уже давно, самому удивительно, и это прежде пятидесяти. Все боязни всегда – за Россию.
О, не помогу уже ничем!
Страшно, что не найдётся наследников и не придёт до дел. Мы все так не допущены до настоящего дела, вместо нас насажено всюду немцев, или трухлявых уродов, а если появляются направительные руки, прокладывать дорогу, – тотчас налетают со всех сторон выбивать нам из державы циркуль, аршин, кирку, лопату.
… Ваше Величество! Если не образумить и тех и других – мы можем ещё рухнуть! Недопустимо жить стране в таком разрыве! У меня – тёмные предчувствия, Государь, – и не оттого только, что ждал меня этот выстрел. Пятый год ещё может и повториться, Ваше Величество, не дай Бог опять война. Надо растить, растить здоровые слои! И не доверяйте корыстным людям, их много вокруг вас!
Тянулся, тянулся день, уже не с такою ясною мыслью, как вчера. То темнилось, то тошнило, то испарина, слабость, и всё железней огружена печень – и приехал петербургский Цейдлер, и всё равно не решаются ни на что хирурги.
