Долгая дорога домой (СИ) - Костелоу Дайни

Розали ахнула, и при виде ее бледного лица Жорж перескочил к дальнейшим событиям.

— Нам повезло, нас обменяли на прусских пленных, взятых при Меце, и я вдруг снова оказался на свободе. — Он криво улыбнулся. — На свободе в осажденной крепости Мец.

— Это было позорнейшее поражение Франции, — горько заметил Эмиль. — Полный разгром. Генерал Базен — предатель, и его следует расстрелять.

— Ему надо было прорываться в первые дни осады, — согласился Жорж, — но в конце у него выбора не было — только сдаться. Он слишком долго тянул, и армия голодала. Еду экономили, но ее все равно не хватало. Некоторые из нас оттуда выбрались. Мне удалось раздобыть женское платье и шаль и проскользнуть сквозь линию фронта.

— Но как? — В волнении Розали прижала обе руки ко рту. — Как ты выбрался?

— Видите ли, еды не хватало настолько, что мы выходили на поля возле города и подбирали старые картофелины. Иногда немцы стреляли поверх голов, чтобы нас отпугнуть, но чаще смотрели сквозь пальцы, пусть, мол, себе копаются. В общем, на этот раз я взял корзинку и надел платье, от души надеясь, что они не станут стрелять в женщину. У дальнего края поля росли кусты, и я, копаясь по дороге в земле, двинулся туда. А там лег, забросал себя ветками и стал ждать темноты. Весь день шел дождь, а я не смел шевельнуться, чтобы меня не заметили немецкие часовые. Так я пролежал почти восемь часов…

— Восемь часов! — в ужасе ахнула Розали.

Жорж горько улыбнулся.

— Дело в том, что днем я не мог показаться, и пришлось ждать вечера. К тому времени, когда стемнело настолько, что можно было рискнуть, я замерз, промок и так окоченел, что едва стоял на ногах. Ночь была безлунная, я не видел, куда иду, и шумел, как слон, пробирающийся в подлеске. Дважды вообще падал как бревно. Почему меня не услышали часовые, понятия не имею, разве что в такую мерзкую погоду они не высовывались из своих землянок. — Джордж поежился от воспоминаний.

— Как бы там ни было, я все-таки двигался и за передовую линию немецких постов пробрался. Я шел наобум, стараясь лишь как можно дальше уйти от крепости. Нашел какую-то дорогу и решил двигаться по ней — счел, что так лучше, чем по незнакомой пересеченной местности. Это было ошибкой, и я чуть не влетел в немецкий бивуак на обочине. Что-то мне кричали, но я подобрал нижние юбки, которые так на мне и остались, и дал ходу.

Жорж тихо засмеялся, вспомнив свое недостойное бегство. Но родители даже не улыбнулись — молча разглядывая сидящего перед ними высокого солдата, который был их сыном и вернулся такой непохожий на того молодого двадцатилетнего человека, с которым они расстались меньше года назад в Сент-Этьене. Лицо осталось по-прежнему красивым, но осунулось, глаза стали серьезнее. Пережитое оставило преждевременные морщины на лбу, изменило осанку и манеры. Жорж уже не был неопытным юнцом — это был взрослый мужчина, обтесанный войной.

— После этого я понял, что. надо найти укрытие, а то меня поймают, как только рассветет. Поэтому я шел дальше, надеясь, что удаляюсь от немецких боевых порядков. Лил дождь, не было ни луны, ни звезд, и ориентироваться на местности я не мог. Но мне продолжало везти. Когда начало светать, я вышел к деревне и увидел дом с садом, а в саду — курятник.

— Курятник?! — удивленно воскликнула Розали.

— Да, мама, и могу сказать, что никогда ничему сильнее не радовался. Я промок до нитки, дико замерз и хотел куда-нибудь скрыться от дождя, так что заполз внутрь. Куры кудахтали как сумасшедшие, но я слишком измотался, чтобы меня это волновало.

— Бедный мой мальчик! Как же ты измучился!

— Это да, но там было полно сена, и я просто свалился в него и уснул. А дальше произошло что-то вроде чуда. Проснулся я не в курятнике, а в кровати с простынями и подушками. Последний раз я так спал еще до седанской битвы. Попытался сесть — но не смог шевельнуться, слаб был как котенок. Возле кровати сидела женщина и, увидев, что я пришел в себя, спросила, понимаю ли я ее. Я ответил, что да, и она, вскрикнув: «Хвала Господу!», выбежала из комнаты. И тут же вернулась с мужем, который улыбнулся и поинтересовался, как я себя чувствую. Я кое-как сумел прохрипеть: «Спасибо, сударь, очень хорошо». Он засмеялся и сказал, что я храбрый парень.

— Но кто же это были? — спросила Розали.

— Оказалось, что я залез в курятник юриста, мсье Клавье, — ответил Жорж. — Служанка меня нашла утром, когда пришла собирать яйца, и позвала хозяйку. Сперва, конечно, они решили, что я женщина, но потом разглядели многодневную щетину. Маскировка годилась только издали. В общем, они решили, что я — сбежавший из плена солдат, а так как было ясно, что я болен, они меня перенесли в дом, вымыли и уложили в постель. Они мне рассказали, что я был в горячке и сильно кричал. Даже как-то, когда в деревню зашли немецкие солдаты, было страшно, что я выдам себя своими криками, но тут горячка прекратилась, и я пришел в себя. Эти добрые люди дали мне кров и пишу, а мадам Клавье вместе с дочерью выхаживали, пока я не выздоровел. И наконец ко мне стали возвращаться силы. Таким образом я проболел три месяца, а потом хозяева разрешили мне подумать о возвращении в армию. За три месяца осада Парижа была почти окончена, и я отправился в путь, на поиски своего полка. Мец был сдан намного раньше, Гамбетта потерпел поражение при Орлеане, и Париж находился под обстрелом.

— Но почему ты нам не написал?! — воскликнула мать. — Почему не дал знать, что спасся? Мы ведь могли вывезти тебя в Сент-Этьен.

Жорж взглянул на Розали удивленно:

— Но я писал, мама! Не для того, чтобы сказать, где я, — письмо могло попасть не в те руки и выдать семью Клавье, — но я написал, что был болен и выздоравливаю.

— Письмо до нас не дошло, — вздохнула Розали. — Клавье — очень хорошие люди… — Она взяла сына за руку в приливе нежности. — Я напишу им, поблагодарю за заботу о тебе.

— Они спасли мне жизнь, мама, — поправил Жорж.

Мать кивнула. Потом заговорила снова:

— Письма твоего отца тоже не дошли в Париж, и к нашему приезду ничего не было готово. — Она задумалась, помрачнев, а потом добавила: — Вероятно, Марсель тоже писал, а мы не получили.

— Скорее всего, мама. Но не будем терять надежду, — тепло сказал Жорж, видя, как мать мужественно сдерживает слезы. — Пленных было очень много, полных списков не составляли. Многие сбежали, и даже сейчас кое-кого освобождают и отправляют назад. Здесь они нам понадобятся: удерживать Париж против этого сброда — Центрального комитета.

При упоминании комитета Розали встревожилась:

— Насколько серьезно это может быть, Жорж? Уже и так все время беспорядки, а на той неделе, когда на Монмартр ввели войска, я стала думать, как бы перевезти девочек обратно в Сент-Этьен.

— И это стоит сделать, матушка, — кивнул Жорж с серьезным видом. — Париж сейчас — пороховая бочка, и уже летят искры. Вам всем следует срочно уехать, пока она не взорвалась прямо под вами.

Эмиль во время рассказа Жоржа ничего не говорил — просто сидел молча и бледный. Сейчас Жорж обернулся к нему, про себя отметив, насколько отец за это время постарел.

— Отец, вы должны вернуться в Сент-Этьен, — сказал он настойчиво. — В Париже сейчас небезопасно. В армии сильное брожение, очень многие дезертируют, не желая сражаться против народа. А другие перебегают в Национальную гвардию. Без гражданской войны эта ситуация не разрешится.

— Брось, Жорж, — отмел его тревогу отец. — Мне кажется, ты слегка преувеличиваешь.

Жорж про себя вздохнул: почему отец, обычно такой проницательный, не видит грозящих опасностей?

— Отец, — терпеливо начал он, — я был в армии и видел этих людей — тех, кто сохранил верность. Война с пруссаками и капитуляция их деморализовали и разозлили. Они не верят правительству — тому правительству, что сбежало и правит теперь не из Парижа. Нужна лишь пара фанатиков, пара демагогов — и вся эта ненависть и презрение выплеснутся через край. Это уже происходит. Почему армия не смогла забрать у федератов пушки на Монмартре и в Бельвиле? Все переговоры с Национальной гвардией не дали результата, и когда мы пришли забрать их силой, что произошло? А то, что солдаты, наши солдаты, драться не стали. Они были готовы выполнить эту простейшую задачу, но мало у кого хватило духу сражаться против соотечественников-французов. Одни хоть как-то притворялись, что выполняют приказ, другие просто развернулись и ушли, третьи же были разоружены Национальной гвардией и с радостью вступили в ее ряды, оставив нас, офицеров, выкручиваться, как умеем. — Жорж устало посмотрел на родителей. — Вы наверняка слышали, как толпа в тот день уничтожила Леконта и Тома.