Эдуардо Мендоса - Удивительное путешествие Помпония Флата
И ответила вдова:
— Я этого не знаю. Матфей — взрослый мужчина и может уходить и возвращаться, когда ему заблагорассудится, не давая объяснений ни матери, ни кому бы то ни было другому. Но на твои намеки могу ответить, что сын мой Матфей не совершил ничего дурного. Матфей никогда не нарушит закон. Ни закон Моисея, ни римский. Скажу тебе больше: ни один закон не нарушается обитателями этого дома. Но если бы Матфей и сделал нечто подобное, судить его надлежит синедриону, а не римским властям.
— Да, если только он не совершил серьезного преступления против этих самых властей в лице их представителей, тогда… Но оставим это. Как ты сама сказала, Матфей никогда не пойдет на такое, несмотря на свою вспыльчивость и отвагу, достойные величайшего из героев… Мало того, наверняка таким он был уже в младенчестве, когда ты окружала его нежной материнской заботой.
Благородная вдова Эпулона вдруг поднялась с кресла, сделала несколько шагов в сторону имплювия, быстро вернулась назад и произнесла:
— Увы, не мне довелось растить Матфея. Ребенком он был отправлен учиться в Грецию. Отец пожелал дать ему хорошее образование.
— Да, конечно, в благородных семействах принято посылать старшего сына учиться в Афины. Или куда-нибудь еще, поскольку, как хорошо известно, Афины нынче уже не те, какими были в славные времена Перикла. Нынче наставники, вместо того чтобы вдалбливать знания, норовят совратить своих учеников… Рискну предположить, что Матфея послали в Фивы, город культурный и добропорядочный. А там он наверняка черпал знания у фракийца Фабулона, ни в чем не уступающего Сократу.
— Да, именно он и был его наставником.
— Но такого человека, о госпожа, не существует на свете, я только что выдумал его.
Вдова приподняла с лица покрывало и вонзила в меня глаза, вспыхнувшие ярким пламенем на красивом и довольно молодом лице. Не дав ей времени на ответ, я добавил:
— Ведь юный Матфей — не твой сын, не правда ли?
— Откуда ты знаешь?
— Я пришел к этому выводу методом индукции. А также благодаря занятиям физиогномикой.
Она долго молчала, размышляя, по всей видимости, над тем, каким должен быть ее следующий шаг: приказать вытолкать меня взашей или попытаться найти со мной общий язык. Наконец она сказала:
— На самом деле нет никаких оснований скрывать правду, когда она не позорна, и если до сих пор мы ее скрывали, то лишь ради того, чтобы защитить нашу семейную жизнь от досужего любопытства посторонних. В действительности юный Матфей — сын моего покойного мужа от предыдущего брака. А вот Береника, дева румяноланитная, — моя дочь. Знай же, что родилась я в Халебе, в еврейской семье, честной и богобоязненной. Я вышла замуж и родила дочь, которой дали имя Береника. Вскоре мужу моему пришлось уехать, но по пути он попал в руки к ужасному разбойнику по имени Тео Балас и был убит. Я взяла дочь и вернулась в родительский дом. Однажды нам нанес визит богач Эпулон, которого в наш город привели какие-то дела. Незадолго до того умерла его жена, оставив ему малолетнего сына, и я приглянулась Эпулону. Состоялась помолвка, и вскорости мы обосновались в Назарете.
— Печально слышать, что столь молодая и добродетельная женщина успела овдоветь дважды, — молвил я. — Можно подумать, что какой-то сластолюбивый бог прельстился твоей красотой и всеми силами старается не допустить, чтобы смертный…
— То, что ты сейчас произнес, о Помпоний, глупо и жестоко, — с надменным видом перебила меня прекрасная вдова. — Боюсь, что я уделила тебе куда больше времени, чем того требует закон гостеприимства. Прошу тебя покинуть мой дом и забрать с собой тех, кто явился с тобой, кем бы они ни были.
Глава XII
Квадрат находился там же, где я его оставил, и был занят оживленной беседой со служанкой, которой рассказывал потешные истории из своей военной жизни, пока та тряпкой до блеска начищала орла и фасции на штандарте. Они были так поглощены своими занятиями, что при моем появлении даже не подумали их прервать. А вот Иисуса я нигде не увидел. Я стал было расспрашивать о нем, но Квадрат со всей решительностью заявил, что приглядывать за детьми не входит в обязанности воина, закаленного в боях.
— Пожалуй, ты и прав, — согласился я, — но только учти: если с ним что-нибудь случилось, ты ответишь за это своей тупой башкой.
Я вышел в сад, прикинув, что, скорее всего, Иисус предпочел побегать на свежем воздухе, а не слушать бахвальство легионера, но сколько ни искал, не нашел его, и никто не мог мне объяснить, куда он подевался. Слегка обеспокоенный, я снова вошел в дом. Знаменосец продолжал охмурять служанку своим неуемным красноречием. Я проследовал в крытую галерею и там неожиданно столкнулся с красавцем Филиппом, который, одарив меня одной из самых медовых своих улыбок, сказал:
— Мой дорогой физиологический друг, никто не потрудился известить меня о твоем визите, в противном случае я бы немедленно явился, чтобы поприветствовать тебя и предложить свои услуги. Но, возможно, я еще окажусь тебе полезен, ведь ты, как я догадываюсь, что-то ищешь.
— Мне бы и самому хотелось узнать, Филипп, что именно я ищу. Хотя в данный момент я разыскиваю мальчика, в компании которого ты не раз меня видел. Недавно я оставил его у порога, а теперь нигде не могу отыскать.
— Не тревожься, ничего плохого с ним не случилось. Чуть позже мы вернемся к разговору о его местонахождении. А прежде позволь предложить тебе прохладу моей комнаты как знак дружеского расположения, ведь именно так поступил Алкиной, муж многоразумный, когда славный Одиссей, выброшенный на берег нагим и изнуренным, был найден Навсикаей, и так далее и так далее.
И не дав мне времени прервать его болтовню, он взял меня за руку и мягко повел в одну из комнат, дверь которой выходила в перистиль. Внутри царили свежесть и чистота, словно жара и пыль не смели переступить этот порог. Вдобавок ко всему вокруг все дышало неведомым изысканным ароматом, будоражащим чувства. В углу располагался крошечный алтарь со статуей Минервы тонкой работы, из пестрого мрамора. Все прочие предметы отличались роскошью и великолепием. Филипп, увидев мое изумление, улыбнулся и сказал: — Пусть тебя не удивляет, о Помпоний, подобная роскошь в жилище того, кто является всего лишь слугой. Я люблю красоту, а поскольку не обременен семьей и не имею пороков, денег у меня достаточно. Я скопил небольшое состояние и не таю его, как это делают евреи, среди которых показная роскошь и хвастовство почитаются за большой недостаток. Садись и наслаждайся чудесными удобствами, выпей также нектара — он освежит твое тело и смягчит душевные печали.
С этими словами он поднес мне хрустальный бокал, наполненный бесцветной жидкостью, с кружком лимона в виде украшения. Питье оказалось легким на вкус, но возбуждало и пьянило. После того как я сделал несколько глотков и выразил свою благодарность, Филипп вдруг напустил на себя вид серьезный и озабоченный.
— Я не знал, о Помпоний, что накануне ты посетил некий дом на окраине Назарета. Мне стало о том известно не благодаря опрометчивой разговорчивости его дивнокосой хозяйки, но в результате моих собственных расследований, потому что и я был там по причинам, которые тебе, наверно, будет немаловажно узнать.
Он оторвал несколько виноградин от кисти и положил себе в рот, потом продолжил свою речь:
— Эпулон, как всякий человек, наделенный благоразумием и богатством, предусмотрел столь неизбежное событие, как собственная смерть, и оставил распоряжение о кое-какие мерах, которые должны осуществиться, когда его не будет среди живых. В ряду этих мер есть и такие, что касаются женщины, с который ты вчера свел знакомство.
Услышав это, я тотчас вспомнил, как Зара-самаритянка вскользь упомянула о возможной перемене в своей судьбе в связи со смертью покровителя. Я спросил у Филиппа, имеет ли ее обмолвка какое-то отношение к тому, что он сообщил, и он ответил:
— Об этом тебе следует расспросить ее саму. Кроме того, не в моих силах заставить кого-то принять то или иное решение. Самое большее, на что я способен, это дать совет, как поступить с наибольшей для себя выгодой либо, в зависимости от обстоятельств, с наименьшим вредом.
— Твои объяснения ставят передо мной больше загадок, чем что-либо разъясняют. Прошу тебя, Филипп, излагай свои мысли проще.
Прекрасный эфеб взглянул на меня с любезностью, не лишенной иронии, и сказал:
— Не годится философу так бездумно покоряться воле страстей. Не стану отрицать, что и страсти порой превращаются в метод познания, но надо уметь подчинять их разуму. Особенно в делах подобного рода. Под стремительными водами реки нередко таится илистое дно.
— Я привык к водам, зловонным в буквальном смысле этого слова, и, зная, какое действие они производят, позволю себе усомниться, чтобы в смысле метафизическом они были опаснее. В любом случае я благодарю тебя за предупреждение и приму его к сведению. Только хотел бы, с твоего позволения, задать еще один вопрос. Скажи, ты проявляешь внимание к тому, что со мной происходит, по причинам филантропическим либо иного порядка?
