Роберт Швейхель - За свободу
Макс, сидевший по другую сторону стола, широко раскрыл глаза.
— По правде говоря, я вас не понимаю, любезный батюшка. Обладай я даже честолюбием, влекущим к более высокой цели…
— Для достижения которой у тебя нет средств, не так ли? — прервал его отец, положив ногу на ногу и играя взятым со стола гусиным пером. — Вот почему и следует жениться, и, разумеется, на девушке с состоянием. То, чего тебе недостает, есть у моей питомицы, и я постараюсь уладить дело.
— Вы думаете о Габриэле? — воскликнул, смутившись, сын. — В таком случае убедительно прошу вас, отец, ничего не предпринимать. Я имею все основания думать, что Габриэла не отнесется благосклонно к вашим замыслам.
— Это из-за вчерашней-то ссоры за обедом? Я заметил. Ну, да вы помиритесь…
В тоне Эбергарда-старшего сквозила легкая ирония. Но ответ сына прозвучал серьезно:
— Нет, это ни к чему не приведет. Нам с Габриэлой нечего друг другу прощать. Нас разделяет пропасть, которую не заполнить ничем, даже любовью, а Габриэлу Нейрейтер я не люблю. Словом, этот брак невозможен.
Сеющий крестьянин. С рисунка Ганса Франка
— Не любишь? — воскликнул старик и отшвырнул перо. — Я не думал, что ты способен придавать значение подобным, давно вышедшим из моды, глупостям. Для брака необходимы более прочные основы, чем мимолетное волнение сердца. Такие условия с обеих сторон налицо. Неужели ты лишь затем добивался докторского диплома с отличием, чтобы он плесневел в нашем городе? А таков и будет твой удел: ведь у тебя нет ничего, корме жалких грошей, оставленных матерью; я же не располагаю никакими средствами. Как тебе известно, Ротенбург даже своим высшим чиновникам платит такие гроши, что я вынужден был взвалить на свои плечи дополнительное бремя, чтобы обеспечить приличествующее моему положению существование и дать тебе образование. Это стоило мне очень, очень дорого. Особенно твое учение в Италии и поездки за границу. Но я не останавливался ни перед чем, будучи убежден, что при твоих способностях все затраты окупятся. И вот теперь, когда перед тобой открыто блестящее поприще, ты не можешь на него вступить, как хромой на ристалище. Всякий тебя обгонит. В наше время не мечом, а знаниями прокладывают себе дорогу к высшим, почетнейшим местам в совете князей, и в первую очередь знанием римского права. Состояние моей подопечной откроет перед тобой заманчивую перспективу, а лучшей спутницы жизни тебе не найти. Она честолюбива и благодаря своей красоте и воспитанию, полученному в доминиканском монастыре, достойна блистать при самом пышном дворе.
— Помилосердствуйте, отец! Как низко вы ставите меня! — воскликнул глубоко задетый Макс. — Быть обязанным своим будущим не собственным силам, а золоту, чужому золоту. Да еще чьему! — И, переведя дух, продолжал: — Во время поездки по империи я видел много нужды, беспросветной нужды. Я видел наших крестьян, у которых нет и куска хлеба, хотя изнывают они в тяжком труде, изо дня в день, от зари до зари, и в дождь и в непогоду. Я видел их убогие хижины, жалкое рубище, голодное существование и тяжкий гнет господ, которые обращаются с ними хуже, чем со скотом. Я видел, как изнуренные непосильным трудом крестьяне по ночам выходят с трещоткой на поля, чтобы уберечь от дичи хлеб, который кормит их семьи. Я видел, как несчастных женщин лишают отдыха по праздникам и воскресеньям, выгоняя чуть свет на луга собирать раковины для того, чтобы их госпожа могла наматывать нитки. Я видел, отец, крестьян и крестьянок, запряженных в плуг, как скот; на них пахали землю под бичом фогта. И я спросил себя, откуда эти беспредельные страдания простых людей? Кому достаются плоды их тяжкого труда? Если на золото владетельных господ позорным клеймом ложатся слезы, голод, проклятья обездоленных и угнетенных, то трижды заклеймены сокровища той, кого глас народа называет дочерью ростовщика. И никакой красотой не прикрыть этого позора!
Лицо Конрада Эбергарда, похожее на изъеденный временем камень, стало еще неподвижней. Но в его голосе послышались раскаты приближавшейся грозы.
— Нужда и голод всегда были и всегда будут, пока стоит мир. И никаким реформаторам этого не изменить, ибо так устроено самим богом. Но берегись ложного учения этих новоявленных пророков, всех этих мюнцеров, карлштадтов, дейчлинов и как их там еще. Они навлекут погибель на головы несчастных, кого стремятся уловить в свои сети, пользуясь их легковерием и слепотой. Да что тебе до людских толков? Старик Нейрейтер был умным человеком. Он начал с малого. Впрочем, и прогремевшие на весь мир Фуггеры[42], которые теперь богаче любого из князей, когда-то пришли в Аугсбург бедными ткачами. Подобно им, он сумел воспользоваться благоприятными обстоятельствами. Это не только право, но и долг каждого разумного человека. Такие люди двигают мир вперед и способствуют преуспеянию своего родного края. Ничего противозаконного Нейрейтер не совершал. Коль скоро его дочь принимают с распростертыми объятиями в лучших домах наших патрициев и коль скоро ее приютил под своим кровом наш первый бургомистр, я полагаю, даже твоя чрезмерная щепетильность должна быть удовлетворена. Ее богатство незапятнанно.
— Я не разделяю ваших взглядов на жизнь, — твердо, но сдержанно возразил молодой Эбергард. — Но даже если б я мог сиять с Габриэлы всякую ответственность за дела отца, то на богатстве ее все же остается пятно. Я уронил бы себя в собственных глазах, если б воспользовался ее средствами в угоду своему честолюбию. Я всегда ценил ваши благодеяния и благодарен вам за них от всего сердца. Ваши честолюбивые замыслы вызваны заботой о моем счастье, но они для меня неприемлемы. Почему — теперь вы знаете сами. Прошу вас, не настаивайте.
— Твои доводы свидетельствуют лишь о незрелости твоего разума, — возразил старик, и его впалые щеки вспыхнули от гнева. — Так, стало быть, мне придется думать и действовать за тебя. На правах отца я сам выбрал тебе жену. Ты обязан повиноваться. — И, оттолкнув кресло, он встал.
— Мне очень прискорбно, но я не могу подчиниться, отец, — решительно произнес Макс Эбергард и тоже встал. — Я уже не мальчик, и вы не заставите меня поступать противно моим убеждениям. Но, прошу вас, не будем ссориться.
— Это зависит от тебя, — ответил Конрад Эбергард и вышел из комнаты.
Оставшись один, Макс тяжело вздохнул. С тех пор как он вернулся из Италии, ему с каждым днем все яснее становилась неизбежность столкновения между его мировоззрением, сложившимся на чужбине, и взглядами его отца, глубоко уходящими своими корнями в прошлое. Началась борьба, которая не только не могла разрешить противоречия, но еще больше обостряла их, и это глубоко огорчало его. Рано потеряв мать, он рос, исполненный уважения перед незаурядным умом и волей своего отца. После столкновения из-за Габриэлы к его сыновней привязанности примешалось чувство горечи. Живя в Италии, он охотно вспоминал часы, проведенные вместе с ней и ее подругой Сабиной в доме ратегера Эразма. Он лелеял надежду сделать Габриэлу поверенной своих тайных мыслей. Вчерашний разговор за столом открыл ему глаза, он обманулся в своих ожиданиях.
— Jacta est alea![43] Я отважился! — повторил он слова Ульриха фон Гуттена, чьи творения главным образом и привели его на новый путь. Имя этого гениального и дерзновеннейшего из гуманистов взывало к нему со стены его университетского двора, где оно было высечено рядом с именами других его славных соотечественников. Возвращаясь на родину, он избрал дорогу через Швейцарию лишь для того, чтобы побывать на могиле Гуттена, на острове Уффенау посреди Цюрихского озера. Искусный врачеватель, пастор Шнеег, давший приют страдальцу в его последние дни, поведал Максу многое о Гуттене. И сейчас тени минувшего оживали перед его глазами. Он вспомнил франконского рыцаря, приславшего деньги отцу Шнеегу на памятник безвременно погибшему борцу. Этого рыцаря звали Флорианом Гейером из Гейерсберга. Как ротенбуржцу, Максу знакомо было это имя, и, томясь одиночеством, он не раз боролся с искушением раскрыть перед рыцарем свое сердце, в котором также жила привязанность к Гуттену. Теперь наконец он решился и. написав письмо, отнес его в «Медведь» Лангенбергеру. Там можно было скорей всего рассчитывать на оказию. Почты в Ротенбурге тогда еще не было.
Вернувшись домой, Макс нашел в своем кабинете посетителя, прибывшего в Ротенбург накануне крещенья. Об этом человеке было говорено немало всякого за столом у Эразма фон Муслора. Кое-что о нем Макс слышал и от отца, и все эти разговоры создали в воображении Макса довольно причудливый образ незнакомца. Теперь перед ним стоял во плоти сам рыцарь фон Менцинген. Стефан фон Менцинген[44] происходил из старинного швабского знатного рода. Переселившись в Ротенбург в начале столетия, он женился на дочери ратсгера
