Елена Крюкова - Русский Париж
Погрозила мышастому догу пальцем. Дог жалобно, просительно подвыл — и поднял лапу. Так сидел, и во влажных глазах билась, горела любовь.
«Животные любят сильнее, преданней, чем мы». Ольга протянула голые пальцы к бечевке, чтобы развязать ее и обнажить торт.
— Позвольте, я! — Мадам подскочила, сухенькая, крошечная, высохшая в гербарии ромашка, и волосы осыпались, как белые лепестки. — Не утруждайтесь! Отдохните в кресле, вот модные журналы!
Со спинки кресла на стол прыгнула маленькая волосатая обезьянка с лиловыми губами и желтым голым животом. Ладошки и стопы у нее были тоже голые, гибкие, как у ребенка. Она опередила мадам — ухватилась за бечевку, стала ее рвать, кусать длинными зубами.
— Колетт, пошла вон!
Мадам Мартен легонько хлопнула обезьянку по затылку. Ольга вдохнула запах гостиной: зверья шерсть, зверья моча. Ее замутило. Сейчас мадам развяжет торт, и ее вытошнит прямо на кремовый кремль.
— А русскую борзую вам тоже Владимир Кириллович подарил? Чудесный черный дог, как с картины Брейгеля! «Охотники на снегу», помните?
Болтала без умолку, чтобы не вырвало. Медведь взмахнул лапами, издал то ли крик, то ли стон. Мадам благоговейно сняла крышку с коробки.
— Есть просишь, ах, Мужик мой, золотце!
Мадам схватила со стола серебряный нож, отмахнула щедрый кусок. Бросила медведю, он ловко поймал кусок обеими лапами. «Как человек», — Ольга поморщилась, превратила гримасу в вежливую улыбку.
В клетках над головами женщин защелкали, хором запели птицы: щеглы, волнистые попугайчики. Белый хохлатый попугай ара с темно-красным, как ягода, клювом проскрипел:
— Шар-р-р-ман! Шар-р-р-р-р-ман!
Белая крыса метнулась под ноги Ольге. Ольга подобрала под себя ноги, завизжала.
— Ах, простите! Так неожиданно…
Мадам Мартен, хитро улыбаясь, поглощала торт. Откусывала изысканное печиво маленькими кошачьими зубками. Огромный белый персидский кот, муркнув, прыгнул ей на колени. Заурчал громко, на всю гостиную.
— Мишель, Мишель! Ах, мон амур! Рыбки хочешь?
«Все белые: кот, попугай, крыса. Как снеговые».
Под сквозняком, налетавшим из открытых дверей веранды, чуть позванивали стеклянные слезки люстры.
— Чудный торт! Погодите, кипяток готов, сейчас — кофе!
Старушка метнулась к спиртовке. Будто сокровище, бережно взяла в высохшие курьи лапки турецкую джезву. Высыпала в нее кофе из коробочки ореховой, отделанной медью кофемолки. Разнесся пряный, крепкий аромат.
«В Буэнос-Айресе мы с Игорем пили кофе так кофе! Не чета этому… Parbleu! К черту Игоря!»
Мадам разлила кофе в чашечки величиною с ракушку. Ольга отхлебывала, хвалила.
— Мадам Мартен, я хочу взять у вас несколько уроков танго.
— Я поняла, зачем вы приехали! — Мадам подмигнула Ольге, как бандит бандиту. — Это дело надо отметить!
Рядом с джезвой, стоявшей на массивной чугунной подставке, появилась пузатая бутылка коньяка «Сен-Жозеф».
— О, ронский коньяк!
— Я родом с Роны, малышка. — Старуха разливала коньяк в круглые бокалы еще ловчей, чем кофе. — За успех!
— За танго!
Выпили. Медведь сел около кресла-качалки, растопырил задние лапы, переднюю, выпачканную в креме, облизывал старательно. Ольга опьянела, вскочила из-за стола, уже бесстрашно подбежала к медведю. Погладила его по голове.
— Да он ручной!
— Он ручной настолько, что я с ним танцую. Станцуйте и вы!
Ольге кровь бросилась в голову. Схватила медведя за лапы. Он встал послушно. Поднимал задние ноги: раз-два, раз-два! Ольга крутилась, наклонялась, даже сделала болео, ганчо. Танцевала танго с медведем! Умора!
Мадам Мартен хлопала в ладоши, кричала:
— Та-ра-ра-ра! Ту-ру-ру!
«Так в Москве… на Арбате… однажды… цыганская девчонка с медведем плясала… Помню белые зубы, золотые серьги до плеч… А юбка рваная… И медведь пляшет, а — на цепи… на чугунной, тяжелой… не убежит… А цыганка в бубен била! Расстреляли давно твою цыганочку. Во рву белые косточки ветер гладит. А ты — живешь. Спаслась».
— Танго с медведем! О! Шарман! Близ Нотр-Дам! Вы собрали бы много денег, сударыня! Это был бы номер!
Ольга запыхалась, шутливо поклонилась мохнатому тангеро, села к столу. Остановившимися, ледяными глазами глядела на недоеденный торт.
Предстояло самое страшное.
— Мадам, — голос внезапно охрип, — я не просто хочу брать у вас уроки. Я сама тангера. Танцевала в Аргентине. Свою школу танцев держала. Не танцевала давно, да, и искусство надо освежить… вспомнить. Я… у меня нет денег платить за уроки. И не только. У меня нет денег на жизнь. Возьмите меня к себе! В компаньонки. В служанки. Если вы занеможете — преподавать буду я. За вас. А в свободное время — заниматься хозяйством. Ваши ученики останутся довольны. Деньги все… буду вам отдавать. Платите мне только за домашнюю работу. Я хорошая тангера, мадам!
В глазах стояли слезы. За окном шумели на ветру зеленые, золотые деревья.
— Хм, — произнесла мадам. — Вы грустная, малышка моя. Что с вами?
Ольга не смогла удержать это в себе.
— У меня пропал муж.
— Пропал? — Выщипанные брови мадам взметнулись.
— Ушел.
— О! Ушел! Мой бог! Вернется! Муж загулял, это с мужчинами бывает! Вам надо развеяться. Я вам дам адрес. Салон мадам Стэнли. Моя подруга. Чудо-дама! У нее собираются художники, поэты… Сходите! Вы там произведете фурор!
Вскочила, поджарая борзая, хлопнула в ладоши. Повелительным, властным стал умасленный коньяком взгляд.
— Хватит торта! Я про торт знаю все! Беречь фигуру! Ну, давайте! Покажите, на что вы способны!
Ольга тоже встала, оглянулась по сторонам.
— С кем буду танцевать? Опять с медведем?
Шутка не вышла. Мадам Мартен пронзила Ольгу глазами.
— Со мной!
Поворот. Ганчо. Нога легким взмахом вонзается в воздух между бедер. Задрана юбка. Так удобней. Носок ловко рисует на полу очос, восьмерки. Восьмерка — знак бесконечности. Знак смерти, из которой рождается жизнь. Странная старуха, волшебная. Лицо молодое. Ласка горячих, сухих рук. Скользят по пояснице, по животу. Скользят по бедрам. О, да она лучше мужчины танцует! Она — лучше мужчины. Живот раскрывается розой. Резкое, сильное болео. Мах ногой назад. Потом — вперед. Ноги скрещаются. Ноги вспыхивают и горят. А глаза? Зачем глаза? Чтобы глазами — любить. Колдовство! Музыка обжигает локти, запястья. Сухие старые губы наполнились живой кровью, юной. Хотят поцелуя. Странное, страшное танго. Самое вечное в мире.
Две женщины, старая и молодая, танцуют тебя. Две женщины, два бокала с хорошим вином. Ни у той, ни у другой и в мыслях не было, чтобы…
Летят, вытянувшись, как птицы, два журавля, на диване. Обнимаясь, смеясь, на пол скатились. Танго — любовь стоя. Объятья — танго лежащих, счастливейших тел. Страшно все всегда впервые. Женщина целует женщину, и теплые губы обращаются в боль и прощенье, а язык — в вечный заговор. Голая грудь, голубка, просится в чашу голой ладони. Танго, ты ласка, последняя ласка. Последняя острая дрожь.
* * *Семен Гордон шел на важную встречу. Пронизывающий до костей ветер, о, это плохо. Он давно кашляет; чертов туберкулез — семейная болезнь Гордонов; и у Анны в роду были чахоточные. Надо беречься. Надо хорошо питаться. Усмехнулся горько, плотней запахнулся в потертый плащ.
На те двести франков, что позабыл у них на столе приблудный шулер, они с Анной купили теплое пальто Нике и хорошую зимнюю обувь Александре. Остальные тратили на еду.
Але строго внушили: никогда не води домой незнакомых людей. Аля кричала сквозь слезы: а если человек в беде?! Анна заткнула уши и закрыла глаза.
Мир не давал ей писать стихи. Семья грызла ее стихи изнутри, выедала вдохновенье, как китайская крыса, накрытая банкой на человечьем животе, выедает кишки и желудок.
Семен понимал это. Что он мог сделать?
Шел на встречу с человеком важным и страшным. Уже ничего не боялся.
Знал, что попросят. Что — прикажут. Сколько — заплатят.
На улице Буассоньер, в Русском центре, лестницы — из белого мрамора, стены — из зелено-хвойного, из кроваво-мясного. Его встретили двое в темных пиджаках, в стерильно-белых рубашках. Провели в кабинет. За столом — грузный господин, башка как груша, щеки стекают на воротник мундира, глаза бешеные, белые, ледяные.
Не господин, а — товарищ.
Там, в СССР, все — товарищи. А в Париже?
— Товарищ Гордон? Здравствуйте.
Семен шагнул вперед.
— Мы знаем про ваши успехи. Вы молодец. В Кремле внимательно изучают все ваши бумаги. Вы оказываете нам неоценимую помощь.
Семен наклонил голову. Внутри все дрожало.
— Спасибо.
— Где же ваше «служу трудовому народу»?
— Служу трудовому народу.
— Вольно. — Человек-груша улыбнулся. Тяжело выпростал обильное тело из-за стола. — Я и не ожидал, что бывший белогвардейский офицер окажется таким патриотом нашей Советской Родины… здесь, за ее рубежами.
