Елена Крюкова - Русский Париж
Сделал вперед еще шаг — и из влажного марева ливня на него надвинулись двое. Нет, трое! У двоих головы голые, третий в тюрбане. Черт! Мусульмане!
Серебряный дождь, черное лицо. Чернь и серебро. Толстогубый курчавый парень прыгнул, заломил ему за спиной руки. Игорь выдохнул ему в пахнущее чесноком лицо:
— Денег нет! Не трудитесь!
По-своему лопотали. Старик в тюрбане воткнул ему кулак под ребро, Игорь простонал, согнулся. Третий, совсем чернокожий, негр настоящий, быстро обшаривал карманы Игорева смокинга. Вытащил револьвер. Сдернул с головы Игоря обвисшую шляпу и швырнул в лужу.
— Отпустите меня, — спокойно сказал Игорь по-французски.
Старик в тюрбане прищурился, оскалился:
— Отпусти тебе? Отпусти, отпусти! Деньга тебе нет, правда сказать! Мы все голодать! Достать мы еда — тебе отпусти!
Вели его, как коня в поводу, мимо домов, мимо ярких витрин. Кафэ, и стулья сгребли от дождя под тент, и из открытой двери желтый свет, и терпко пахнет кофе. Игорь вспомнил кофейни Буэнос-Айреса, и стало сладко и больно сердцу. Смешно, и кофе захотелось, хоть одну маленькую чашечку, крепчайшего, да с коньячком.
— Я не буду грабить кафэ.
Ливень ослабевал. Струи уже не больно били асфальт и гранит — лились медленно, с грацией фонтана.
— Зачем кафэ? Не надо кафэ! — Тюрбан высморкался прямо на мостовую, зажав пальцами нос. — Вот лавка! Взять овощ! Взять — и убегай!
Игорь посмотрел на мусульман. Мокры как мыши. У них его оружие. Револьвер заряжен. Не повезло ему. Он купил его с рук у очаровательного, похожего на болонку торговца на Блошином рынке. Торговец запросил смешные деньги. Нет, определенно все это смешно. Смешно.
Увидел себя со стороны: мокрый, без шляпы, обчистили, и еще смешней, что — не боится. Расхохотался раскатисто, во все горло. Восточные люди попятились.
— Откуда? Алжир? Марокко? Африка?
— Африка, Африка, — закивал толстогубый. — Взять овощ! Взять!
«Как собаку, науськивает».
Игорь боком подошел к мокрым, глянцево блестевшим в свете фонаря овощам и стал набивать карманы помидорами, картофелем, баклажанами, огурцами, ревенем, шпинатом, апельсинами, морковью. «Прости-прощай, мой смокинг! И рубаха моя с кружевною манишкой, от Картуша! Где выстираю, где проглажу? В Буэнос-Айресе белье мне гладила Ольга». Ольгу вспомнил — голова чуть закружилась. Прошлое. Растаяло. Вспоминать? Смешно.
Карманы раздулись, отяжелели. Обернулся к грабителям: хватит? Толстогубый махнул волосатой рукой. Тюрбан цепко схватил его за руку, поволок. Носом ткнул в мокрое, блестящее стекло. За стеклом горели, сияли, мерцали чудеса: ветчина и буженина, медово-желтый сыр и сыр с малахитовыми прожилками зеленой плесени, оливки в серебряных мисках и крабьи красные ноги, связки копченых колбас и рыжие, с золотистой корочкой, окорока.
Подельники быстро вытащили из карманов у Игоря добычу. «Куда сложили? А, за спиной у старика мешок!»
— Разбить! — повелел Тюрбан. — Живо! Ажан, арест!
Игорь размахнулся ногой и ударил каблуком по стеклу витрины. «И башмаки от Андрэ тоже, родимые, прощайте». Стекло брызнуло на асфальт со звоном. Ноздрей Игоря достиг запах копченого мяса. Он ударил в стекло локтем, чуть повыше. Разбойничьи-нагло шагнул в лавку через проем. Давил осколки подошвами, они хрустели. Игорь брал в руки снедь и передавал африканцам. Так из рук в руки передают на стройке кирпичи. Смешно.
Они обчистили почти всю лавку. Котомка на загривке у Тюрбана походила на верблюжий горб.
Игорь взял в руки большой ломоть синего козьего сыра, спрыгнул на тротуар, впился в сыр зубами. «О! Душистый! Зверем пахнет, козой. Соленый! Со слезой! Черт, я в Буэнос-Айресе еще и не такое творил!» Ел и смеялся.
Африканцы стояли перед разбитой витриной и глядели, как он ест. И тоже смеялись.
Рядом длинно, протяжно свистнули. Их сейчас и впрямь арестуют! Смешно!
Игорь не двинулся с места. Тюрбан толкнул его в спину, прохрипел:
— Уходить! Слышать, уходить! Ажан! Тюрьма!
Они побежали по улице. Все быстрей и быстрей. Сзади свистели, слышался топот. Они свернули в узкий переулок, потом нырнули в подворотню, и топот стих, и свистки, и ругательства.
Грабители привели его в притон. Игорь оценивающе глядел, изучал: колоритно, да в Буэнос-Айресе бывало и живописней. «Черт, что это я все время Буэнос-Айрес вспоминаю? Я в Париже! К лешему Аргентину! Я парижанин лишь наполовину. Стану настоящим, блестящим парижанином».
Мрачные своды. Керосиновые лампы. Тени женщин, они в чадрах. Глаза горят из-под черной сетчатой ткани, гладят его по лицу, как легкие руки. Мусульмане обрезанные; это приносит их женщинам наслажденье или нет? Стол в потеках вина и жира уставлен свечами, одни догорают и чадят, другие сейчас зажжены. Ночь и огонь. Огонь и ночь. Синий попугай в старой золоченой клетке сидит на жердочке, раскачивает клетку, как качели. Развлекается. Двое в углу курят кальян. Змеи кальяна ползут ко ртам; змеями ползет ароматный, вином пахнущий дым изо ртов и ноздрей. Да, они наливают в кальян вина, чтоб вкуснее было. Гурманы.
На запястьях женщин — изощренно вышитые аметистами, жемчугом, бисером, стеклярусом широкие кожаные браслеты. Лизнешь — сладко: не камни — леденцы. Сладкая, сахарная роскошь Востока. Может, он уже не в Париже, а в Марракеше?
Тюрбан хлопнул ладонью по столу. Сидевшие за столом подняли головы. Кто спал — проснулся. Кто бодрствовал — вздрогнул. Хозяин пришел.
Тюрбан прорычал длинную, как музыка, фразу на своем языке. Игорь внимательно слушал. Он различал диалекты арабского. «О да, они из Марокко, скорей всего. Только не из Аравии; не с берегов Красного моря. Другой выговор». Игорю подвинули колченогий стул. Он сел. Никто больше не заламывал руки ему за спиной. Никто не бил кулаком в живот. Они поняли: он свой.
«Да, я показал им себя. Понравился им. Ловко я лавку обчистил. Не забыл прежние ухватки».
Сидел за столом, глядел, как свеча горит, и думал, думал. Молчал.
«Как отсюда уйду? С чего начать?»
И его осенило.
— Карты! — Поглядел на Тюрбана и руками показал, как карты тасуют. — Карты! Играть! Скоротать ночь! Я спать не хочу!
Тюрбан проколол его острыми копьями зрачков. Маслено, медленно катались в орбитах круглые, черные маслины злых, смышленых глаз.
— Игра! Играть! — воскликнул Тюрбан, и щеки, покрытые синей щетиной, зарумянились, как лепешки в печи. — Наш французская друг предложить мы играть!
— Игра «кинг», знаешь такую?
Карты уже бросили на стол. Уже он сдавал их, блестя зубами, подрагивая усами.
«Сегодня картежная ночь, ma parole. Я должен выиграть».
Игру в «кинга» знали все матросы на свете. Все бандиты и содержатели портовых притонов в Буэнос-Айресе ее знали. Не брать взяток. Не брать червей. Не брать дам. Не брать… короля этого, милль дьябль, кинга… разбойника… уродца поганого… черт!.. он в тюрбане…
Игорь сдавал и сдавал, и игра летела вслед за игрой — так птица летит за птицей, никогда не догоняя соперницу в стае. Мусульмане чесали пятернями грязные головы. Язык туско-желтого пламени в закопченном стекле керосиновой лампы плыл розовым огнем в глубине опала. Последняя партия! На что они играют? Они не условились о ставке!
— На что мы играем, милейший?
— На деньга! На деньга!
Холод прошел когтями у Игоря по спине.
— На мой револьвер!
Долго, хрипло, натужно хохотал Тюрбан. Оборвал смех. Кивнул.
— Хорошо! Револьвер! Тебе оружие надо Париж!
Брякнул револьвером об стол.
«Не подкачай, удача моя, голубка… не подведи».
Рыжий король червей, Кинг в красном тюрбане, глядел на него с грязной сальной карты торжествующе. Он выиграл.
Мрачно сидел Тюрбан за столом. Тер ладонью синюю колючую щеку. Катал маслины глаз по бесстрастному лицу Игоря.
— Да! Ты — выиграть!
— Револьвер! — сказал Игорь, встал из-за стола и протянул руку ладонью вверх.
И тогда Тюрбан захохотал, забулькал, затрясся, заблажил. Так хохотал, что свет в керосиновой лампе погас! Смешно.
— Тебе? Отдай? Револьве-е-е-ер? — и снова трясся и качался, и захлебывался смехом. — Я пошутить! Тебе отдай — а ты мы все стреляй! Стреля-а-а-ай! А-ха-ха!
Игорь скрипнул зубами. Так, провалено дело.
«Думай, голова, шапка новый купим. Так говорил наш дворник Рахим в Москве. Подметал мостовую перед нашим домом, так говорил, качал головой, смеялся! Где мой дом? Где моя Москва? Что там сейчас? Совдепия? Парады на Красной площади? Красные транспаранты? Все в униформе, все по ранжиру?!»
Может быть, Тюрбан заметил, как он побледнел. Может быть. Пусть думает: он бледен от испуга, от гнева.
— Не надо! — Игорь поднял руки над головой. — Оставь оружие себе! Хочешь, песню спою? И станцую.
Тюрбан выкатил глаза.
— Стан-цуй?!
— Да, да! Танец! Танцевать! — Игорь сделал несколько па, щелкнул в дымном воздухе пальцами, как кастаньетами. — Весело!
