Вашингтон Ирвинг - История Нью-Йорка
Таким образом, будучи совершенно лишен благодеяний мифологии и классических легенд, я был бы в полном неведении относительно ранних лет жизни моих героев, если бы сами имена не проливали свет на их происхождение.
Этим простым способом мне удалось собрать некоторые сведения, касающиеся упомянутых искателей приключений. Ван-Кортландт, например, был одним из тех философов-перипатетиков, которые возлагали на провидение обязанность посылать им средства к существованию и, подобно Диогену, довольствовались даровым помещением на свежем воздухе. Он всегда был облачен в одежды, соответствующие его состоянию, живописно обтрепанные и перекроенные на новый лад рукою времени. На макушке у него торчал кусок старой шляпы, принявший форму сахарной головы. Рассказывают, будто он столь далеко простирал свое презрение к внешним приличиям в одежде, что клок рубахи, прикрывавший его спину и торчавший, как носовой платок, из дыры в его штанах, никогда не стирался и мыли его разве только щедрые небесные ливни. В таком одеянии его видели обычно, когда он в полдень грелся на солнце на берегу большого канала в Амстердаме, окруженный толпой философов той же школы. Подобно европейской знати, он принял имя Кортландт (то есть нехватка земли) по названию своего поместья, которое находилось где-то в Terra incognita.[163]
Если бы я имел возможность (на ее отсутствие я только что жаловался) прибегать к помощи мифов, то про следующего из наших знаменитых граждан я с гордостью сказал бы, что он мог похвалиться столь же славной родословной, как и самый доблестный герой древности. Его звали Ван-Зандт, что в вольном переводе означает из праха, причем, конечно, имеется в виду, что, подобно Триптолему,[164] Фемиде,[165] циклопам[166] и титанам,[167] он произошел от госпожи Земли! Это предположение подтверждается его ростом, ибо хорошо известно, что все потомство матери Земли отличалось гигантской величиной, а Ван-Зандт, как говорят, был высокий, костлявый детина ростом в шесть с лишним футов и с изумительно крепкой головой. Такое происхождение прославленного Ван-Зандта ничуть не более невероятно и не более недостойно доверия, чем то, что рассказывают, ни в ком не вызывая сомнения, о наших самых великих или, скорее, самых богатых людях, которые, как говорят нам с полной серьезностью, первоначально произошли из грязи!
О третьем герое до нашего времени дошло лишь туманное сообщение, в котором упоминается, что он был упрямый, дородный, суетливый крепыш небольшого роста; так как он обычно носил старые лосины, то его фамильярно называли Харден Брук, то есть Крепкоштанник.
Компанию искателей приключений завершал Тен Брук. Если бы я не поставил себе целью быть совершенно правдивым в своем рассказе, то, пожалуй, поддался бы искушению обойти молчанием, как несовместимое с важностью и достоинством моей истории, то странное, но забавное обстоятельство, что этот почтенный джентльмен также получил свое прозвище от самой прихотливой части его туалета. И в самом деле, штаны в глазах наших уважаемых предков были, по-видимому, очень существенным одеянием, по всей вероятности, потому, что они действительно были самым объемистым предметом их одежды. Имя Тен Брук, или Тин Брук, может быть переведено как Десятиштанный и как Тонкоштанник; верхнеголландские комментаторы склоняются к первому мнению и приписывают такое прозвище тому, что он первый ввел в поселке древний голландский обычай носить по десять пар штанов. Но самые элегантные и остроумные авторы, писавшие по этому вопросу, высказываются в пользу Тонкоштан-ника, из чего делают вывод, что наш герой был бедным, но веселым бездельником, широкие штаны которого отнюдь не отличались добротностью. Он-то и был, бесспорно, автором следующего поистине философского стихотворения:
Нет, тяжелой мошной не прельстить молодцов,Из-за денег мы ссор не начнем.С легким сердцем и с парою тонких штановМы, ребята, весь мир обойдем!
Такова была доблестная компания, бесстрашно пустившаяся в путь во главе могущественной флотилии лодок, чтобы исследовать еще неизвестную страну близ устья Гудзона. И небо, казалось, содействовало их предприятию.
Было чудесное время года, когда природа, как расцветающая девушка, освободившаяся от тирании старого скряги отца, избавляется от ледяного рабства старой зимы и, разрумянившись тысячами прелестей, бросается в объятия юного бога весны. Каждая купа кустов и цветущая роща оглашаются звуками брачной любви; даже насекомые, пьющие утреннюю росу, которая сверкает драгоценными камнями на нежной луговой траве, возносят свои слабые голоса, чтобы присоединиться к радостной эпиталаме; девственный бутон робко являет взору свой румянец, и сердце мужчины исходит нежностью. О сладостный Феокрит![168] Будь у меня твоя камышовая свирель, звуками которой ты некогда очаровывал веселые сицилийские долины, или же, о кроткий Бион,[169] твоя пастушья дудка, приводившая в такое восхищение счастливых молодых поселян острова Лесбоса, тогда я попытался бы воспеть в нежных буколических стихах или в небрежной идиллии сельские красоты окрестных мест. Но ничего не имея для полета, кроме этого затупившегося гусиного пера, я должен смиренно удовольствоваться тем, что, отложив в сторону поэтическую игру фантазии, продолжу мой правдивый рассказ низкой прозой, утешая себя мыслью, что, хотя он, возможно, не столь манит воображение читателя, тем не менее даже в целомудренном и простом одеянии из истины он с девичьей скромностью найдет доступ к его рассудку.
Итак, веселой весенней порой наши отважные искатели приключении отправились в богатое событиями путешествие, для описания которого не хватало только Вергилия, чтобы оно сравнялось с прославленной «Энеидой». Много приключений встретилось на их пути; тяжелые испытания перенесли они, пока странствовали от Коммунипоу до Устричного острова, от Устричного острова до острова Виселицы, от острова Виселицы до острова Губернаторов, и от острова Губернаторов через пролив Пахтанья (второй пролив Привратника) бог знает докуда, пока они чуть не потерпели крушение и не погибли навсегда в страшных водоворотах Хелл-Гейта,[170] которые по внушаемому ими ужасу и грозным опасностям могут заткнуть за пояс древние Сциллу и Харибду. Во время этого плавания они встретили столько же листригонов, циклопов, сирен и несчастных Дидон,[171] сколько и благочестивый Эней, когда он совершал свое путешествие для основания колонии.
Наконец, после того, как они побывали тут и там, их внимание привлек своим бесподобным очарованием обширный остров; наподобие великолепной броши он разделял прекрасную грудь бухты, и многочисленные большие острова, среди которых они скитались, служили для него дополнительным украшением. Туда они направили свой путь, и старый Нептун, словно стремясь принять участие в выборе места для города, которому предстояло стать его твердыней в западном мире, послал полдюжины могущественных валов, выбросивших лодки наших путешественников на берег острова, в том самом месте, где теперь стоит прелестный город Нью-Йорк.
Первоначальное название этого прекрасного острова вызывает некоторые споры и уже подверглось искажению, что служит доказательством печального непостоянства в подлунном мире и усердной склонности современных грамотеев к извращениям. Названием, наиболее распространенным среди черни (например, членов Законодательного собрания и управляющих банками), является Манхаттан, происшедшее, как говорят, от обычая, принятого среди сквау в древнем поселении, носить мужские войлочные шляпы, что и теперь еще наблюдается у многих племен. «Отсюда, — говорит нам старинный губернатор, небезызвестный шутник, припеваючи живший почти столетием позже и навестивший филадельфийских остряков, — отсюда произошло название Ман-хет-он,[172] первоначально данное индейцам, а затем — острову». Глупая шутка, но для губернатора и такая хороша!
К числу более давних свидетельств, заслуживающих самого серьезного внимания, относится то, которое содержится в весьма ценной истории американских владений, написанной господином Ричардом Бломом[173] в 1687 году, где остров назван Манхадес или Манаханент; не следует забывать и о прекрасной маленькой книжке такого правдивого историка, как Джон Джосселин, джентльмена, называющего наш остров без всяких колебаний Манадес.
Но свидетельством еще более древним и особенно достоверным, ибо оно подкреплено одобрением наших уважаемых голландских предков, следует признать некоторые сохранившиеся до нашего времени письма первых губернаторов к властям соседних провинций; в этих письмах наш остров называют по-разному: Монхатез, Мунхатоз и Манхатез — несущественные видоизменения, объясняющиеся тем, что ученые того времени относились с великим презрением к орфографическим справочникам и филологическим изысканиям, в наши дни представляющим единственное занятие и цель жизни стольких ученых мужчин и женщин. Говорят, что это название произошло от великого индейского духа Маниту, избравшего, как предполагают, этот остров своим любимым местопребыванием вследствие его необычайных прелестей. Но самое бесспорное и достойное уважения из всех существующих свидетельств, на которое я вполне полагаюсь, ибо оно дает название одновременно мелодичное, поэтическое и выразительное, это свидетельство штурмана Джуэта, приведенное в упомянутом выше судовом журнале плавания великого Гудзона; Джуэт ясно и точно называет остров Манна-хата, то есть остров Манна, или другими словами, «страна, изобилующая млеком и медом!».
