Дмитрий Петров - Перед лицом Родины
Константин и Воробьев расхохотались. Жюльетта потребовала, чтоб Максим перевел, что рассказал Михаил. Тот подчинился требованию жены и перевел. Женщины завизжали от восторга.
— Ну и что же, поверили французы этой басне? — спросил, смеясь, Воробьев, раскрасневшийся от вина и успехов у хозяйки, которая как бы невзначай раза два наступила своей туфелькой ему на ногу.
— Когда я им рассказал эту побасенку, — засмеялся Михаил, — то они на меня обиделись: брешешь… Ну, тогда и я рассерчал: «Чего вы от меня требуете? — говорю. — Такие же русские люди, как и вы. Ничуть не хуже. Останьте, — говорю, — от меня». После этого отстали.
— Ну как, Максим Андрианович, — спросил Константин у Свиридова, теперь ты уже, вероятно, совсем офранцузился и не мечтаешь о своем тихом Доне?
— Да где уж теперь думать о нем? — отмахнулся Свиридов. — Все! Посмотрите вон на них, — указал он на жену и дочь. — Куда теперь от них денешься?.. Правда, что офранцузился. Меня и в деревне-то зовут не Максимом Свиридовым, а по-своему, Макс Свирдьен, — засмеялся он. — Иной раз бывает, так взгрустнется по родной сторонушке, что прямо-таки сердце вскипит, так слезами бы и залился… Конечно, хочется поехать, поглядеть, что там делается на Дону. С родителями да с родными, ежели живы, повидаться бы. Но только поехал бы на время, а вовсе жить там не остался бы. Сюда тянет семья, что ни говори. Я, братцы, как затоскую по дому, так зараз же жбан вина на стол, зову жену Жюльетту, пасынка своего Жана. Садимся за стол, наливаем вина в стаканы и начинаем песни казачьи петь…
— А разве они умеют казачьи песни петь? — удивился Воробьев.
— Эге! — усмехнулся Максим. — Еще как. Я их научил. Они, конешное дело, смысла слов-то не понимают, но заучили слова и мотивы песен уловили. Слух у них есть. Вот мы и поем! Пою я, пью вино да слезами обливаюсь. Ежели желаете, зараз споем. Жюльетта! — обратился он к жене. — Споем песню. Жан, давай!
И Максим, приложив ладонь к щеке, высоким голосом начал:
За Ура-алом, за рекойКа-азаки гуляют…
Жюльетта с Жаном звонко подхватили:
Эй! Эй! Пит-гулатКазаки гу-ула-ают…
И снова Максим тонко заводил:
На них шапки-тумаки,Хра-абрые ребята-а…
И тут уже не только Жюльетта с сыном Жаном, но и Михаил, и Константин, и Воробьев — все дружно гаркнули:
Эй! Эй! Жить-гулять,Хра-абрые ребята…
Разудалая донская песня, стройная, горячая, далеко разносилась по маленькой французской деревушке, вызывая добродушные улыбки у соседей.
XIII
Никогда еще в своей жизни Виктор не чувствовал такой нравственной и физической усталости. Да, он устал, очень устал от той злостной склоки, которая развернулась вокруг него, вокруг его творчества. Он ходил по квартире хмурый, ожесточенный. Марина видела, что муж чем-то расстроен, но не могла дознаться о причинах его переживаний.
— Витенька, в чем дело? — не раз спрашивала она его. — Чем ты огорчен?.. Кто тебя обидел?.. Скажи.
— Чепуха, — отмахнулся тот. — Так это… Небольшие неприятности…
— Ну, расскажи, что за неприятности…
Но ему не хотелось ее огорчать.
— Ладно, Мариночка, — махнул он рукой. — После расскажу. — Он уселся в кресло перед письменным столом и начал выдвигать один ящик за другим, роясь в каких-то пожелтевших бумагах, что-то разыскивая. На самом же деле ему ничего не нужно было. Он рылся в ящиках просто лишь для того, чтобы занять себя чем-то, чтобы хоть немного забыться и успокоиться.
Марина это отлично понимала и, не желая его расстраивать, пошла на кухню, принялась готовить обед. Она знала Виктора: скоро он позовет ее и все расскажет. Но она ошиблась. Виктор стал одеваться, собираясь куда-то идти. Она вышла из кухни.
— Ты хочешь идти, Виктор? — спросила она.
— Хочу пройтись.
— Что с тобой? Почему ты не скажешь мне, чем ты огорчен? Что случилось?
Она его усадила на стул.
— Вчера на собрании писателей обсуждали мою повесть «Ветер в лицо» и разнесли ее в пух и прах, — тихо проронил он. — Сказали, что я не писатель, а… бумагомаратель… А все мое творчество — галиматья.
— Ах, боже мой! — возмутилась Марина. Ей казалось это просто кощунством. — Кто так мог говорить?
— Многие.
— Ну, все-таки?
— Сизолобов, Сурынин…
— Неужели даже Сурынин?
— Как я в нем ошибался! — с горечью воскликнул Виктор. — На днях в газете должен быть дан отчет об этом собрании… Мое имя будут склонять по-всячески. Стыдно будет на улицу выйти.
Несколько мгновений Марина стояла молча, ошеломленная тем, что услышала от мужа.
— Ведь это же ложь!.. — вскричала она. — Клевета!.. Ты талантливый человек, очень талантливый!.. Ведь Маяковский даже сказал об этом.
— Никто не придает значения тому, что он сказал, — горестно усмехнулся Виктор. — Меня здесь ненавидят и желают, чтобы я голову себе сломал.
— А я думаю, что ненавидят тебя потому, что завидуют тебе… Ты ведь талантливее их.
— Пойду, — сказал Виктор.
— Ты куда собрался? Сегодня выходной, побыл бы с нами.
— Пройтись немного.
— Возьми тогда с собой Ольгуню.
— Одевай ее.
Девочка, услышав, что отец намеревается взять ее с собой гулять, бурно стала проявлять свой восторг, захлопала в ладоши.
— Гулять!.. Гулять с папочкой!..
Оленьке теперь шел пятый год. Это была прелестная девчушка, белокурая, с большими голубыми глазами. Одевая девочку в новое красненькое платьице, Марина спросила у мужа:
— Ты ведь с Бадаевым и Словским был, кажется, дружен?
— Отношения у нас были неплохие.
— Словский ведь, кажется, в Москве где-то работает? И Бадаев там выдвинулся. Ты бы им написал, чтобы они защитили тебя от несправедливых нападок.
— Словскому я обязательно напишу. Вот только посмотрю, что они опубликуют обо мне в газете… Посмотрим еще, на чьей стороне будет правда…
— Правильно! — поддержала его Марина. — Не отчаивайся.
Виктор был прав. В среду в краевой газете появилась подвальная статья за подписью Сиволобова и Сурынина «Бульварщина». В статье живым, хлестким языком, причем, казалось бы, довольно убедительно, доказывалось, что повесть Виктора Волкова «Ветер в лицо» — не художественное произведение, а бульварщина, перемешанная с пошлостью и рассчитанная на отсталые вкусы. «Судя по этой повести, — писалось в статье, — молодой автор не обладает необходимыми данными для творческой деятельности. Мы рекомендовали бы ему не растрачивать напрасно свои силы и время на то, к чему у него нет способностей».
К такой обидной, а главное, несправедливой статье, к счастью, Виктор уже был подготовлен, и ее появление на страницах газеты не так уж сильно его огорчило, как огорчила маленькая заметка, опубликованная на следующий день в той же газете.
Заметку эту опубликовал хороший друг Виктора, тоже начинающий писатель, причем весьма одаренный, Смоков. Он работал в местном издательстве и редактировал Викторову повесть.
Во время редактирования рукописи он беспрестанно твердил Виктору:
— Знаешь, Витя, по-дружески тебе скажу: замечательная будет повесть… Ты — талантливейший человек!.. Ей-богу, правда! Тебе от бога дано.
И теперь этот Смоков открещивался от всего — и от Виктора и от его повести. Он писал в заметке, что, когда он прочитал повесть Волкова «Ветер в лицо», он отнесся к ней отрицательно. Но Виктор Волков, кичась-де своими революционными заслугами, чуть ли не с кулаками лез к нему, заставляя редактировать повесть. И он, дескать, Смоков, смалодушничал, испугался угроз Волкова и стал редактировать его повесть, хотя заведомо считал ее порочной.
Эта ложь человека, которого Виктор считал своим другом, его особенно опечалила и возмутила.
— Ну как после этого верить людям! — жаловался Виктор Марине. — Как будто прекрасный человек, этот Иван Смоков, и вот на тебе! Любопытно, что его заставило лгать?.. Неужели страх?..
— Да, именно боязнь, — заметила Марина. — Он, ничтожнейший человек, испугался после опубликования статьи как бы чего не вышло… Лучше признать себя виновным заранее и откреститься от тебя, а то ведь вдруг возьмут его за жабры.
— Ну как ты думаешь, могу ли я после этого подать ему руку? — посмотрел Виктор на Марину.
— Да он тебе ее сам подаст, — усмехнулась Марина. — Вот посмотришь. Скажет: «Витя, не сердись, я вынужден был так сделать. Иначе могли бы для меня быть неприятности…»
Слова Марины были пророческими. В тот вечер как ни в чем не бывало к Волковым пришел Смоков.
— Здраствуйте, Мариночка, — благоговейно склонился он перед супругой Виктора, лобызая ее руку. — Здорово, Витенька!.. Ты что, неужто дуешься на меня?.. Чудак!.. Чего серчаешь-то?.. Неужели из-за этой злосчастной заметки?.. Пойми, иначе я не мог поступить…
