Игорь Лощилов - Отчаянный корпус
Корпус с интересом ждал судного дня. В назначенный час рота выстроилась в актовом зале. Обстановка была привычной: лавка с тремя служителями да пук розог в кадке с водой. Наказуемого раздевали и клали на лавку, два служителя держали его за руки и ноги, а третий стегал. Считать удары должны были все хором, чтобы заглушить вопли истязаемого. Первым в этот день наказывали Тихонова за очередную провинность. Дело было для него привычным, наказание он переносил в высшей степени стойко, без звука. Поднимется, застегнется и как ни в чем не бывало встанет в строй. Так произошло на этот раз, он еще и поблагодарил служителей — спасибо, дескать, братцы, за то, что поучили уму-разуму. Постегали еще двух нерадивцев, дело дошло до Романова, все замерли в ожидании.
— Раздевайтесь! — приказал ему Батов и показал на лавку.
Тот не шевельнулся. Батя повысил голос и повторил приказание.
— Меня нельзя пороть! — выкрикнул Романов. — Я — князь!
Батя качнул головой в сторону служителей, и те проворно спустили с него штаны.
— Вы не смеете, я — князь! — закричал тот что было мочи.
Батя сделал удивленное лицо и поинтересовался у служителя:
— Савельич, глянь-ка, что там?
Служитель добросовестно осмотрел наказанного и доложил:
— Все как есть!
— Вот видишь, зад как зад, — глубокомысленно изрек Батя, — что у князя, что у нас, грешных. Пори!
И актовый зал разразился громкими воплями.
Истории этой не суждено было кончиться благополучно. Избитая светлость, впервые подвергшаяся прилюдному позору, громко стенала и грозила всем страшными карами. Сначала на ее угрозы не обращали внимания, считая их следствием нервного потрясения, но поскольку светлость не унималась, ее следовало остудить. За дело взялся самый рассудительный из их класса Сережа Волков. Он увлекался геральдикой, знал всю родословную императорской фамилии и решил поставить задаваку на место.
— Скажи-ка, ваша светлость, — обратился он к нему с непривычной почтительностью, так что тот со страхом взглянул на него, ожидая какого-то нового подвоха. — Тебе ведь знакома фамилия Виттельсбахов?
— Ну как же? — оживился юный князь. — Моя бабушка носила в девичестве эту фамилию.
— До каких же пор?
— Пока не вышла замуж за дедушку Макса.
— Это не тот ли знаменитый мюнхенский банкир?
— Тот самый. О его несметных богатствах ходили целые легенды…
— А ты не знаешь его фамилию?
Борис пожал плечами:
— Зачем? У нас это не принято.
— А зря! — повысил голос Сережа. — Его фамилия была Рабинович, и происходил он из богатого еврейского рода…
— Что ж из этого?
— Ничего особенного, кроме одного: ты не Романов, а Рабинович!
Романовский отпрыск застыл с повисшей челюстью. Отношение к евреям было в то время довольно презрительное, их допускали только к некоторым отраслям жизни страны — банковскому делу, юриспруденции, ну еще к публицистике, что же касается государственных учреждений или, скажем, военной службы, то появление там евреев было совершенно исключено. Борис Романов не стал даже спорить, повернулся и побежал с жалобой — так, мол, и так, оскорбляют императорскую фамилию, нужно принимать меры, не то доложу самому государю.
Директор корпуса тут же учинил строгое разбирательство. Кадетов, одного за другим, стали таскать к нему для допросов. Класс, конечно же, возмутился. Вступать в геральдические споры он не стал, но одно знал твердо: жалобы и доносительства на товарищей недопустимы. Темная! — таков был единодушный приговор. В тот же вечер, едва объявили «укладку» и погасили огни, к кровати виновника прокрались две тени. Одна схватила его за ноги, другая накрыла голову подушкой. Делалось это для того, чтобы, как говорилось, не испортить прическу, но на самом деле предохраняло жертву от серьезных травм. Раздался призывный свист, и к месту экзекуции двинулись «палачи» с поясными ремнями. Спальня наполнилась звуками тяжелых шлепков и княжескими воплями. Дежурный офицер, сам бывший кадетов, от внимания которого не ускользнули ведущиеся приготовления, предпочел «отсутствовать по делам службы», так что совершению кадетского правосудия никто не помешал.
Утром избитая и стонущая светлость попросила отправить его домой. Над отделением нависла грозовая туча — отец Бориса великий князь Александр Михайлович славился крутым характером. Он, например, устраивал долгие строевые смотры в лютые морозы, проявлял чрезвычайную строгость к провинившимся нижним чинам, которых нередко забивали до смерти, офицера же мог лишить чина по самому ничтожному поводу.
Первым пострадал Батя, получивший предписание на увольнение с действительной службы. Ему даже не дали толком проститься с отделением.
— Ждал четыре года, а можно, оказывается, в 24 часа, — грустно пошутил он.
По всем признакам, эта жертва была не последней. Корпус лихорадочно готовился к посещению великого князя: служители натирали полы и мыли окна, офицеры стали чрезвычайно вежливыми и говорили вполголоса, кадет обрядили в обмундирование первого срока. Прошли две недели тревожного ожидания, и вот наконец он пожаловал сам.
Роту выстроили в актовом зале. В дверном проеме появилась грузная фигура великого князя в генеральском мундире. Строй не мог удержать вздоха ужаса. За генералом уныло плелся фискал. Генерал вышел на середину зала, обвел кадет пронзительным взглядом и поздоровался, словно прокаркал. Голос у него был громкий и хриплый. Приготовившиеся к самому худшему кадеты ответили недружно, и сопровождавший великого князя начальник корпуса взглянул на него с опаской.
Александр Михайлович вытолкнул вперед своего отпрыска и обратился к выстроившимся с неожиданным вопросом:
— Ну что мне с ним делать?
Вопреки ожиданиям в его тоне не было ничего угрожающего, и общее напряжение разом спало.
— Он ведь и мне наябедничал, — доверительно продолжил великий князь и, приблизившись к строю, сказал: — Я вас прошу, побейте его хорошенько еще раз, чтобы он навсегда забыл фискалить.
После мгновения тишины кадеты разразились громкими криками. Еще ни разу им не приходилось кричать так самозабвенно и радостно. Начальник корпуса осуждающе покачал головой, но, увидев на лице великого князя некое подобие улыбки, смягчился и приказал Борису Романову встать в строй. Конечно же, вопреки просьбе отца его никто пальцем не тронул, но и он с этой поры стал почти настоящим кадетом. Почти — потому что высокое происхождение иногда все-таки мешало ему. Впрочем, врожденную спесь он в большинстве случаев стал прятать, охотно принимал участие во всех кадетских шалостях, и, где было можно, выручал ребят.
Как-то решили проучить Карла Ивановича, учителя немецкого языка. Это был вздорный старикашка, придира и большой любитель жаловаться начальству на нерадивость кадет. Из-за своей феноменальной рассеянности и скверной памяти он был вынужден пользоваться кондуитом — небольшой записной книжкой, куда заносил все классные дела. Наступала экзаменационная пора, и кондуит для многих мог обернуться бедой. После долгих размышлений его решили у немца стащить. Едва окончился очередной урок, к Карлуше устремилась добрая половина класса.
— С днем ангела, герр лэрэр! Ура! — раздались радостные крики.
— Ви ошибайт! — испуганно закричал тот. — Я нет день ангел…
Его, понятно, никто не слушал. Подхватили на руки и давай качать, подбрасывая к потолку, пока из заднего кармана не вывалилась вожделенная книжка. Тогда «именинника» осторожно поставили на пол и пожелали счастливого пути.
В тот же день книжка подверглась торжественному сожжению. Но эта была лишь первая часть многоходовой комбинации. Немец, отчаявшись отыскать невесть куда запропастившийся кондуит, решил устроить строгую контрольную работу и с ее помощью восстановить свои знания о «ленивый мальшишка». Те, однако, подготовились к такому развитию событий. Классные парты приблизили к боковым стенам, чтобы немец в узких проходах не появлялся, и протянули там суровые нитки — нечто вроде транспортера. К ним должны были прикрепляться ответы на коварные вопросы, которые приготовил Карлуша. Отвечать же на них предстояло Романову — тот знал немецкий не хуже русского, да еще с баварским диалектом — родство обязывало.
Контрольная началась и шла на высшем уровне: класс показывал редкую дисциплину и прилежно скрипел перьями, заглушая неутомимую работу таинственного транспортера. С коварными вопросами он справился столь блестяще, что Карлуша побежал жаловаться инспектору: такого, дескать, быть не может, они наверняка все списали. Инспектором классов был в то время полковник Ковалев, который более всего заботился о собственном покое. Выслушав Карла Ивановича, он поморщился и спросил:
— А вы видели, как они списывали?
