Ярослав Галан - Памфлеты
Очень «романтична» история приобретения Риббентропом последнего из шести его имений, живописного замка в Тироле. Рейхсминистр влюбился в этот замок до такой степени, что не давал покоя хозяину усадьбы графу фон Ритену. Но тот не проявлял пи малейшего желания расставаться с родовым имением. Неосторожный фон Ри-тёп, он не знал, что этим подписывает себе смертный приговор.
Вскоре терпению Риббентропа пришёл конец. При первом удобном случае он рассказал Гитлеру об упрямом австрийском аристократе, который так откровенно демонстрирует своё презрение к министру «третьей империи». Да, это было возмутительно. Гитлер почувствовал себя оскорблённым не меньше, чем Риббентроп. Мотивы, которыми руководствовался в этом деле Риббентроп, нисколько не волновали фюрера. Земные блага существовали прежде всего для его клевретов. Он знал цену этим благом: они самых отъявленных жуликов делают неподкупными, на их золотой цепи даже тигры становятся дворняжками.
Гитлер снимает трубку и вызывает Геринга.
— Будет сделано! Будет сделано, мой фюрер… — тихо, спокойно отвечает Геринг.
— Он тоже успел разжиреть на моих хлебах…
…Геринг умел в таких случаях сдерживать своё слово.
На следующий день к графу явились гестаповцы и показали ему приказ об аресте. Он начинался словами: «По приказу фюрера…» Теми же самыми словами ответил также родственникам графа Геринг, когда они пытались спасти узника.
Иоахим фон Риббентроп стал полновластным хозяином конфискованного замка. Возражений юридического характера не было и не могло быть: за несколько месяцев своего пребывания в концентрационном лагере фон Ритен превратился в тень. И однажды эту тень рассеяла милостивая пуля эсэсовца.
Сегодня об этих деталях из житья-бытья Риббентропа-министра Риббентроп-подсудимый не только говорит неохотно. Он их просто… «не помнит»… Не помнит он ни случая с фон Ритеном, ни о такой же, точно такой же истории с работником его министерства, Лютером, который имел неосторожность поссориться со своим шефом.
— Меня не было при этом, и я не помню… — Вот стереотипный ответ Риббентропа-подсудимого, когда его спрашивают о не совсем приятных для него вещах. Он называет даже причину этой исключительной в истории медицины слабости памяти — бром. В последние годы карьеры Риббентропа нервы его были так напряжены, так напряжены, что он вынужден был принимать бром. В таких больших, неимоверно больших дозах…
На этом не заканчиваются жалобы фон Риббентропа. Оказывается, на службе у Гитлера он потерял не только память, но и собственную индивидуальность. Об этом заявляет на суде предусмотрительный свидетель Риббентропа, его личный секретарь, Маргарита Бланк: «Господин фон Риббентроп подчинял свои мысли мыслям фюрера. Мысли Гитлера были его мыслями…»
Короче говоря, не министр, а автомат. Забыл только Риббентроп, да и забыли его свидетели, что, если автомат делает какую-нибудь пакость, его тоже… ломают.
Риббентроп и в своей камере и в зале заседаний с большим увлечением читает рассказы Гофмана. Может быть, поэтому он так свободно чувствует себя в роли игрушки-автомата. Он так глубоко вошёл в эту роль, что, когда вспоминает о Гитлере, его бас становится ещё более бархатным, а в глазах появляются слёзы, выдающие его растроганность. Он и сам способен поверить в сверхъестественную силу фюрера, если бы это могло хоть немного уменьшить тяжесть его ответственности за всё содеянное. Но эти тонны, тонны обвинительного материала! Они ломают, уничтожают, сметают так старательно продуманное, взвешенное и выученное на память построение защиты.
Пока Риббентроп отвечает на вопросы своего адвоката, всё, кажется, идёт у них как полагается. Совсем неожиданный у тщедушного Риббентропа бас гудит равномерно и плавно, переливаясь лирическими полутонами. Плывут, словно заученная декламация, фразы, гладенькие, подстриженные, начищенные до блеска; даже не зная как следует правил пунктуации, вы чувствуете, где точка, где запятая и где тире. У вас порою впечатление, что эго не суд, а конференц-зал на Вильгельмштрассе, и что герр рейхсминистр проводит как раз пресс-конференцию и эластичная речь породистого дипломата заверяет слушателей в исключительном миролюбии нацистского правительства.
Картина меняется — и очень меняется, — когда место защитника занимает обвинитель. Тогда рейхсминистр на наших глазах превращается в хитроумного школьника, у которого учитель во время экзаменов забрал из-под носа шпаргалку. Сначала школьник смущается, цедит слова скупо, аптечными дозами, ссылается на болезнь, а потом с горя стремглав бросается в болото словоблудия.
— В дипломатии говорится много, но не каждое слово дипломата является истиной, — сказал на процессе Риббентроп.
Обвинитель, к которому были адресованы эти слова, укоризненно покачал головой:
— Разве в дипломатических переговорах нельзя сказать хотя бы долю правды?
Иоахим фон Риббентроп сидит насупившись. Его мозг лихорадочно работает, ища в закоулках памяти случая, когда бы он, Риббентроп-дипломат, сказал правду. Тщетно — такого случая не было. Риббентроп нервным движением поправляет галстук, возводит глаза кверху и рисует ими в воздухе большой эллипсовый круг.
— Возможно, что иногда возникала такая ситуация, когда я был вынужден говорить…
Тут необычное для Риббентропа слово «правда» застревает у него в горле. Он мысленно перелистывает свой путаный словарь дипломата и в конце находит:
— Резким языком.
Представитель обвинения продолжает наступление:
— Как вы это понимаете?
Подсудимый явно шокирован таким бестактным, по его мнению, вопросом. Словно примирившись с этим, оп жестом мученика скрещивает руки на груди и со всепрощающей, отцовской усмешкой отвечает:
— Когда мы хотели создать ситуацию силы, нам приходилось говорить резким языком…
Обвинитель одобрительно кивает головой. Риббентроп осознаёт свой промах, но — поздно. Инстинктивно отстраняет от себя микрофон и жмурит глаза, хотя в зале горит столько же ламп, сколько горело их минуту тому назад. Теперь он будет более осторожным.
Проходят часы, дни. Риббентроп выкручивается изо всех сил, напрасно пытаясь утопить смысл своих ответов в воде многословия.
На вопрос представителя советского обвинения генерал-лейтенанта Руденко, почему Риббентроп произносит речи там, где для ответа достаточно одного слова: «да» или «нет», тот, не заикнувшись, отвечает:
— То, что я говорю так много, объясняется состоянием моего здоровья…
Но вопрос даёт результаты. Понятно, лишь на короткое время — через полчаса, через час — с Риббентропом опять происходит спасительный «припадок» многословия. По пока что он ограничивает себя до минимума, до минимума такого же путаного и изворотливого как и все предыдущие ответы Риббентропа.
— Значит, вы не считаете захват Чехословацкой республики агрессией? — спрашивает генерал-лейтенант Руденко.
— Нет, это была необходимость, вызванная географическим положением Германии.
— А нападение на Польшу?
— Нападение на Польшу было вызвано позицией других стран…
— А нападение на СССР?
— В буквальном смысле слова, это была не агрессия. Агрессия, это… очень сложное понятие…
Разделавшись так с определением агрессии, Иоахим фон Риббентроп искоса посматривает на стену, где позолоченные стрелки часов по-прежнему показывают двенадцать часов. Ещё целый час остаётся до спасительного перерыва. Риббентроп вытирает пот с носа, хотя из-за решёток бесчисленных вентиляторов веет почти могильным холодом.
Иоахиму фон Риббентропу становится душно и — тесно. Тесно, как в гробу. Губы Риббентропа жадно ловят воздух, у пего теперь вид человека, который вдруг заглянул в глаза безжалостной смерти. Палач народов в эту минуту не думает о тех людях, которых, по его категорическому требованию, Хорти предавал кремационным печам Освенцима. А этих людей было шестьсот тысяч…
Не о пих думает в эту чёрную годину Иоахим фон Риббентроп. Из его опухших от сдержанного плача глаз вот-вот польются слёзы, и «рейхсминистр» заплачет о собственной судьбе. К другому плачу он не способен. Чересчур мала для этого у него душа и — чересчур подла.
1946
Перевёл Н.Шевелев
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОДНОЙ АФЁРЫ
Нет более жалкого зрелища, чем конец карьеры нацистских вершителей судеб Германии. В роде человеческом было немало узурпаторов, более или менее жестоких, более или менее подлых, но ни один из них не дал миру картины такого позорного распада, как это сделали творцы «третьего рейха» в час, когда история указала им на дверь.
Каждый новый день приносит нам новые документы, новых свидетелей. В хаосе противоречивых известий, слухов и обычных сплетен-небылиц вырисовывается постепенно картина последних дней гитлеровских Содома и Гоморры.
