Владислав Бахревский - Сполошный колокол
Поле кончилось, поехали лесом. Впереди показалась развилка дорог. На развилке стояло четверо всадников.
«Вот как дело поставлено у них, — подумал с тревогой Емельянов. — На всех дорогах караулы. Видно, большая беда грянула на Псков».
И вдруг цепкие глаза Федора разглядели в одном из всадников Мишку Турова.
«Как он здесь очутился?» Федор, забыв осторожность, вскочил, замахал руками:
— Туров! Михаил! Спасай!
Всадники встрепенулись, сверкнули сабли.
Крестьяне, настегивая кнутами лошадей, поскакали прочь. Через мгновение Федор обнимал своего спасителя. Плакал от радости.
— Господь спас! Схватили и повезли. Во Псков, видать.
— А я-то клял все на свете, — сокрушался Туров, — потеряли дорогу, бродили. А это сам Господь Бог нашим путем руководил.
Помолились. Развернулись. Поехали. Решил Туров не оставлять Емельянова до самой пустыни. И хорошо решил. Десяти верст не проехали — выскочила на них дюжина верховых мужиков с косами.
Туров приказал своим людям спешиться и дал залп. Четыре пистолета — сила не ахти какая, но для человека, к войне непривычного, и того довольно. Подхватили крестьяне раненого товарища и отступили.
Заговор Ордина-Нащокина
Ночью Пани разбудила Доната:
— Рыцарь, мне нужна твоя служба!
Донат вскочил с постели. Находившись за день, он уснул в одежде.
— Я готов!
Пани заглянула ему в глаза и вдруг обвила руками, поцеловала. У Доната так сильно закружилась голова, что он сел на кровать. Смешливая Пани на этот раз не рассмеялась. Она прижала к его горящим щекам холодные как лед ладони и, склонившись к нему, сказала очень просто и жалобно:
— Нужно десяти людям отнести письма. Но ради Бога, будь осторожен. Во Пскове так теперь страшно!
Донат хотел было схватить Пани на руки, но не посмел.
— Где письма? Я иду!
Он так весело и громко затопал сапожищами, что Пани испугалась:
— Письма надо передать тайно, чтоб никто не видел тебя у тех людей.
— Я обману всех дьяволов, Пани! Где письма? Куда идти?
Всю ночь Донат, крадучись, пробирался от одного нужного человека к другому. Город спал чутко. Перепуганные обыватели возле кроватей держали топоры.
Донат был ловок. Под утро он вернулся домой. Пани ждала его.
Днем третьего марта в десяти верстах от Пскова, в деревеньке Ордина-Нащокина, в доме его, собрались дворяне и влиятельные посадские люди, у коих Донат побывал с письмами ночью.
— Пора нам, умным людям, — сказал Ордин-Нащокин, — подумать о себе и о тех, кто в разгуле и смуте голову потерял. Если мы любим свой город, как свой дом, пора нам взяться за дело, пока злые, безответные люди не погубили город. Нужно спешно послать в Москву челобитную и челобитчиков и в той челобитной заверить нашего милостивого царя, что все люди псковские, бывшие в воровстве[12], ныне от всякого дурна отстали и живут смирно, блюдя христианский закон. Если мы промедлим, Томилка Слепой со своей буйной братией такую беду навлечет на город, о которой и подумать страшно.
Собравшиеся согласились с Ординым-Нащокиным и просили его посоветовать, что же им делать, дабы отвлечь псковичей от дурна.
— В сотни[13] нужно идти, — сказал Ордин-Нащокин, — найти по три-четыре смирных человека, и пусть они обойдут дворы, каждый в своем сте, уговаривая мелких людей отстать от воровства. Отойдут мелкие люди от вора Томилки, тогда возьмем его голыми руками.
— А людей этих, уговорщиков, — подал мысль Ульян Фадеев, тайный человек Афанасия Лаврентьевича, — нужно выбрать всей сотней. Тогда их слово будет крепким.
— Ну, если вы сумеете в сотнях выборы провести — цены вам нет. Хорошая у тебя голова, Ульян. Давайте сейчас обговорим челобитную, под которой должен подписаться весь Псков, а повезешь ее к царю ты, Ульян. — И ко всем обратился: — Подбивайте своих людей, чтоб на сходе Ульяна кричали. Он не подведет.
И заговорщики принялись составлять челобитную.
Афанасий Лаврентьевич за эти тяжелые дни помолодел. Наконец-то он опять нужен государству! Тонкое дело вершил верный слуга московского царя. У восстания еще крылья не отросли, а ему жилочки уже норовили подрезать.
К вечеру того же дня в псковских сотнях были выборы. По два человека от каждого чина пошли по домам с уговорами. Люди уговорщиков слушали с надеждой: слишком большой шум получился в городе, жить стало страшно. Как оно теперь аукнется? У царя на расправу рука легкая.
Но не во всяком доме уговорщиков встречали поклоном, провожали по чести. Евдокия, дочь умершего товарища Прошки Козы, вышла к ним с топором:
— Чтоб вам и вашему царю пилось и елось, как нам! Чтоб вам и вашему царю ни дна ни покрышки. Пошли вон со двора! — И топор так занесла над головой, словно здоровенный пень расколоть собиралась.
Отшатнулись уговорщики и бежали.
Ульян Фадеев тоже был выбран уговаривать. Попал он в дом хлебника Гаврилы Демидова. Гаврила пек знаменитые хлебы, жил он с матерью, недостатка ни в чем не знал.
Усадил он Ульяна за стол, чарочкой угостил.
— Ну, а теперь сказывай, зачем пришел. Послушаю.
Слушал, не перебивая. Потом встал, шубу надел, шапку, рукавицы:
— Пошли.
— Куда? — испугался Ульян.
— К моим дружкам, к хлебникам. Там сообща мы и решим, чьей стороны держаться.
Обошли они всех хлебников посада и гурьбой вернулись в дом Гаврилы: у него ни бабы, ни детишек, просторно и спокойно.
И вот стоял перед ними Ульян Фадеев, чтобы сказ свой сказать. Страха как не бывало. Свои сидели перед ним: мужи серьезные, работящие, сытые. Ладные ребята, один к одному. Все высокие, что тебе сосновый бор, а широки и кряжисты, как роща дубовая. Такой сядет на коня — и у коня ноги подломятся.
Сказал хлебникам Ульян Фадеев то, что решено было ночью в деревеньке Ордина-Нащокина. Задумались. А потом и заговорили:
— Чего там? Хорошего в том мало: немца по городу волочили, все от дела отстали, из дома в одиночку носа теперь не кажи — ограбят или вовсе прибьют… Повиниться нужно царю, пока не осерчал.
Дошла очередь Гавриле Демидову говорить:
— Все, что вы сказали, истинная правда. Да и гоже ли нам, хлебникам, бунтовать? Наше ремесло мирное.
— Верно! — сказали хлебники.
— А коли верно, так слушайте дальше. Перед нашим ремеслом все люди равны, как равны они перед Богом. Не заношусь, правду говорю. Наше дело Господу угодно: хлебушек и воевода ест, и Томилка Слепой, Федька Емельянов, и самый распоследний нищий. Наше дело — напечь столько хлеба, чтоб на всех хватило.
— Чуем, куда клонишь, — сказали хлебники. — Тяжелые ныне времена. Ныне хлеб во Пскове не каждый ест.
— Не каждый, — строго сказал Гаврила.
И все вдруг заволновались:
— Раньше хлеб в продажу шел с пылу-жару… Горяченький-то он вкусен!.. Вкуснее не бывает… А теперь и печем меньше, а все одно плохо берут. Чешутся, чешутся, прежде чем денежку достать!.. Раньше за те деньги, что каравай стоит, пуд муки можно было купить!.. А Федька Емельянов сколько подвод сыпанул в Завеличье, в немецкие амбары… Скоро хлебушек — тю-тю! — за рубеж уплывет.
— А мы с вами с сумой пойдем, — сказал Гаврила.
— Ведь и правда! — озадачились хлебники. — Работы нам не будет. Еще и сами насидимся без куска.
— Ты все понял? — повернулся Гаврила к Ульяну.
Ульян промолчал. Обвели его вокруг пальца. Свои-то свои ребята, а сделают они так, как скажет Гаврила. И Гаврила сказал:
— Нам бегать-кричать на площади недосуг. Нам нужно хлебы печь, чтоб людей кормить. Но в ножки царю с повинной Пскову падать не к лицу. Не мы смуту затеяли. Произошла смута из-за Федькиного лихоманства. Пишите челобитье, просите в нем царевой милости, но и царева суда: пусть он Федьку урезонит и пусть хлеб псковский оставит во Пскове.
— Верно! — сказали единым дыхом хлебники. — Под твоей челобитной, Ульян, мы подписываться не будем. Поди-ка ты с ней к новым стрельцам, у которых не только хлеб отняли, но и жалованье денежное урезали, — они и твою челобитную, и тебя-то самого на части разорвут.
— Бог с вами, горожане! — воскликнул Ульян. — Я, что ли, челобитье составлял? Меня выбрали в сте говорить то, что написано…
— Кем написано? Небось сам Федька Емельянов со своими толстобрюхими купчишками составил грамотку? — осердился Гаврила.
— Я человек маленький, — ответил Ульян, — кто писал грамоту, не знаю… А коли вы меня спросите, как я сам про дело это думаю, скажу.
— Ну, скажи! — подбодрили его хлебники.
Сдвинул брови Ульян, желваками поиграл:
— Думаю так. Коли начали дело, отступаться стыдно. Верно Гаврила говорит: не мы смуту затевали, не мы кусок изо рта у кого-то выхватили, у нас его отнимают. Стоять нам надо едино.
