Владислав Бахревский - Сполошный колокол
Деньги пересчитали, казну — в ларец. Ларец запечатали. Приставили к нему московских стрельцов, а к стрельцам — своих стрельцов, с Максимом Ягой, и отправили казну за три версты от Пскова, на подворье Снетогорского монастыря.
После этого торжественного действа подступили к Нумменсу. Привезли его к Всегородней избе, поставили на дщан и велели раздеться донага.
— Я королевский посол! — закричал в бешенстве Нумменс. — Неужели вы посмеете обесчестить меня перед всеми?
— Мы тебя не бесчестим! — возразили ему. — Мы тебя хотим всем миром осмотреть: не спрятано ли на тебе тайной грамотки. Смотреть же тебя в избе не больно складно: сплетни пойдут. Один скажет одно, другой другое. А тут — на глазах у всех. Да и ты не стыдись. Мы ведь не ради сраму твоего растелешим тебя — ради дела.
— Я лучше умру! — закричал Нумменс.
Но Иван Подрез, по совету подьячего Томилы, кликнул палачей. И они явились. В красных рубахах, с кнутами.
Заплакал Нумменс: лучше уж раздеться, чем быть позорно битым. Сбросил платье.
Каждую вещь псковичи прощупали, все бумаги забрали, велели Нумменсу одеться и повезли его туда же, где казна хранилась, на Снетогорское подворье. Сторожей ему миром выбрали: пять попов, пять посадских людей и двадцать стрельцов.
Кто знает, может, и получил бы Донат от воеводы наказание жестокое и справедливое — служба есть служба, — да в стрелецких приказах разброд, никого не сыщешь. Сам воевода бросился верных людей собирать. Вспомнил и о Донате.
— Где Донат-стрелец?
А Донат в дверях:
— Тут я! — И дух никак перевести не может.
— Седлать коней! Едем бунтовщиков усмирять!
Донат — руку на саблю и приказ ринулся выполнять, а воевода его попридержал:
— Рядом со мной будешь скакать, по левую руку!
Донат поклонился: вместо наказания — такая честь!
К Всегородней избе прибежал Прошка Коза со своими стрельцами, принес тайное письмо государя к Федору Емельянову.
Прочитали письмо на всю площадь, а толпа все одно — услыхала то, что хотела слышать. Письмо заканчивалось словами: «А сего бы нашего указа никто у вас не ведал!»
— Ага! — заорали псковичи. — Государю про грамоту не ведомо! Бояре грамоту писали.
Прыткие побежали к Рыбницким воротам, в сполошный колокол колотить. Кто домой шел — назад, кто дома сидел — из дому выскочил. Тут с полсотней стрельцов прискакал на площадь воевода. Закричал:
— Как вы посмели захватить государеву казну? Или вам царская опала не страшна? Или, быть может, вам царево слово не указ? А коли так, то и Слово Божие обернется к вам немотою!
Томила Слепой воеводы не забоялся. Полез на дщан ответ держать.
— Не укоряй нас, Никифор Сергеевич! Не стращай. Мы верные дети нашему государю. Мы послушны его воле и воле Господа нашего. Но если казна послана из Москвы с государева ведома, то почему с нею ехали не городом, а по загородью?
— Казну вез подданный шведской королевы. А вы знаете, что иноземцам в крепости быть не велено!
— Одним велено, другим не велено? К Емельянову ты сам пускаешь немцев в дом, а государь, значит, пустить во Псков посла иноземного не может?
— Довольно препираться! — закричал воевода.
Донат, стоявший с ним рядом, положил руку па саблю, но воевода бросить свою полсотню на тысячи псковичей не решился. Безумное дело. Слез воевода с коня и пошел к дому архиепископа Макария.
Толпа и подавно взбесилась: воевода-гроза хвост поджал.
Коли царева воеводу погнали, нужно своего выбирать. Пока все вместе — воевода щенок, а как все разойдутся — тут он и покажет зубы: поодиночке похватает.
Выбирали псковичи начальников над собою спешно: кто больше на глазах крутился, того и выбирали: Томилу Слепого, Прошку Козу, ну, а к ним от каждого сословия честных людей. Посадские выкрикнули мясника Никиту Леванисова, портного Степанко и серебряников братьев Макаровых. Стрельцы — Никиту Сорокоума, Муху, голытьба — Демидку Воинова.
Ивана Подреза тоже оставили во Всегородней избе. Хватились Семена Меньшикова, а он сбежал. Кинулись к нему домой — нет. Нашелся человек, который видел, как Меньшиков спешил к Троицкому дому. Стало быть, под крылышко архиепископа, испугавшись смуты, схоронился Семен.
Погрозились рассерженные псковичи разорить дом изменника, но отложили это шумное дело — уморились за день.
Едва закончились выборы, как из собора в полном облачении, с иконою Святой Троицы, в сопровождении попов, дьяконов и монахов вышел к народу архиепископ Макарий.
— Уговаривать идут! — крикнул озорно Прошка Коза.
Погоня
Спала деревенька Лугишино, как замерзшая: ни скрипу, ни храпу, ни дымка, ни лучины. Завалило ее снегом по самые трубы. Ухарь-ямщик навеселе-то по крышам промчит — и не заметит, как на деревеньку наехал.
Зима — сон. Встряхнутся люди на Масленице — и до весны дремать.
Но в тот день, да какой день — при звездах еще, — пошло по Лугишину движение тайное. Прискакал на лошаденке мужик. Стукнулся в крайнюю избу, хозяина на разговор вызывал.
Хозяин оказался не трус. Сунул под шубу топор и вышел к незваному гостю.
— Сергушкин я, из деревни Завелья, — назвался хозяину мужик. — Не слыхал?
— Не слыхал.
— Ну, то не беда, беда, мил человек, в другом: бежал из Пскова злейший враг Федька Емельянов… Слыхал о таком?
— Как не слыхать! По его милости вот уж, никак, две недели хлеб по воскресеньям едим, а в другие дни вприглядку.
— Не заметил, часом, к вам в Лугишино никто не приезжал?
— А вить приезжал! У Пашки на другом конце на постое.
Тут мужик, забывшись, хлопнул себя по лбу. Топор и выпал — срамота.
А Сергушкин на топор поглядел и сказал дружески:
— Бери-ка его! Зови надежных мужиков — и пошли к Пашке.
Нырнул хозяин в избу одеваться. Пока мужиков будили, пока то, пока се: глаза-то каждый продерет, потянется, покряхтит, пока дойдет, о чем речь, — можно город выстроить.
И опустел Пашкин дом.
Везло Федору — сначала племянник от бунтовщиков спас. Потом архиепископ в келье у себя спрятал. Потом дворянин Михаил Туров, обманув стрельцов, под копешкой сена вывез купца из буйного Пскова в Лугишино.
Теперь их пути расходились. Туров с тремя людьми возвращался во Псков, а Емельянова повез Пашка в Никандрову пустынь. В монастыре собирался купец пересидеть лихое время.
У Пашки лошадь была хорошая, кормленая, да за ночь дорогу перемело, лошадка сначала бежала, потом трусила, а потом и шагом пошла.
Емельянов, утонув в огромном грубом тулупе, думал о пережитом. Вот и царь с тобой заодно. Город — как мякиш в кулаке: чего хочешь из него лепи. И на тебе — чужой тулуп на плечах, чужая лошадь везет. Кто знает, как там во Пскове? Может, ни дома уже нет, ни жены, ни семьи.
— Не посмеют! — сказал вслух.
Пашка обернулся:
— Чего?
— О своем думаю.
— А! — сказал Пашка и стал глядеть куда-то вдаль поверх Федоровой головы.
— Чего углядел?
— Да ничего, — ответил Пашка, повернулся к лошади и вдруг стегнул ее кнутом: — Н-но-о-о!
Лошадка присела, рванула и, пробежав саженей с полсотни, сникла и поплелась нога за ногу.
— Н-но! — заорал Пашка и опять оглянулся. Стал поворачиваться в своем тулупе и Федор. Пашка сказал ему:
— Гонятся будто бы. Сердце ноет: не за нами ли?
«О богатствах думаю, а тут впору о животе молить Бога!» — сказал себе Федор, глядя, как стремительно надвигаются четверо конных.
— Останови лошадь! — приказал Федор Пашке.
Дураков дразнить — жизни можно лишиться, с умным — договоришься, только до умного дожить надо.
Подскакали крестьяне. Иван Сергушкин спрыгнул с лошади, подошел к саням, кнутовищем откинул с лица Федора огромный ворот тулупа.
— Емельянов, никак?
— Емельянов.
— С нами поедешь…
— Заворачивай, Пашка, лошадей, — приказал Федор своему вознице.
Один из крестьян подъехал к Пашке и дважды перепоясал его по горбу кнутом.
— В холопы нанялся? Он всю Псковскую землю без хлеба оставил, а ты его спасаешь.
— Не его спасаю — человека от расправы.
— Ишь ты, человека нашел! Гляди, Пашка, петуха красного в гости дождешься.
— За человека и пострадать можно! — не унимался Пашка.
— Тебе сказали — поворачивай! — раздраженно крикнул Федор, боясь, как бы возница не рассердил крестьян. Поле чистое, прикончат, и делу конец.
— Ты его спасаешь, а он кричит еще! — сказал крестьянин и сплюнул на тулуп Федору.
Тот и бровью не повел: не то терпели.
Двое крестьян ехали впереди, двое сзади. Емельянов сел вполоборота, приглядывался к своим захватчикам. Посмотрел, посмотрел и спрятал нос в тулуп: этим взятку лучше не предлагать. Надругаются.
Поле кончилось, поехали лесом. Впереди показалась развилка дорог. На развилке стояло четверо всадников.
