Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков
— Не я выдумал. Иринарх так доложил архиерею.
— Так я и почуял. Иринашка, пакостник! Обозлился за неприглашение на обед оный.
— Разочтись ты с ним того… как ни на есть… В рожу, что ль, наплевать Иринашке?
— Экой ты пых, Иван Степаныч! Политичности в тебе ни того… ни на волос. Не в рожу, а, примерно, вклад им какой того… посильно сделай. Ну, на приклад, на академию ихнюю, что ль… плевок какой ни на есть сунь. У тебя не убудет, а так того… сподручнее. Беспокойства менее и тебе и мне.
Толковали еще долго. Воевода внушал помещику политичность, покладистость и осторожность в отношениях с духовенством:
— С долгогривыми того… ухо востро надоть! Клобуки-то их повыше наших шапок будут! — сказал он на прощанье.
Архиерей опять маялся со своими «козликами». Иван Степанович воспользовался случаем и отправился к владыке с выражением соболезнования.
Покалякали, повздыхали. Иван Степанович обещал доставить архиерею чудотворный крестик от гроба господня, помогающий от болей внутри. Пока что пожертвовал на процветание семинарской комедии пятьдесят рублей. Деньги вручил непосредственно о. Иринарху, присутствовавшему при разговоре.
Об оргии речь не поднималась.
Компания охочих комедиантов исподволь входила в новый обиход жизни. В течение июля «Хорев» был повторен четыре раза. Посетители, допускавшиеся в театр беспрепятственно, начинали смотреть на него, как на часть общего для всех дела. Сами взяли на себя труд надзора за порядком и распределением мест. Образовалось нечто вроде попечительства о нуждах театра. Федор Волков поощрял деятельность этой группы и старался ввести в нее наиболее толковых и живых ребят из знакомых рабочих. Начинали появляться смотрители из дальних концов города, из слободок и посадов. Слава волковского театра росла.
Тем временем начатая было разучиванием трагедия «Гамлет», переработанная Федором Григорьевичем, была временно отложена. Очень остро стоял вопрос с костюмированием действующих лиц. Вместо «Гамлета» начали разучивать «Синава и Трувора».
Федор вынужден был обратиться к о. Иринарху за ключами от оружейной палаты для отобрания одеяний на новую трагедию. Архимандрит потребовал взамен постановку душеспасительной комедии, и Волков должен был обещать вслед за «Синавом» приступить к возобновлению на своем театре «Покаяния грешного человека». Необходимость постановки этой комедии раздражала Федора.
Помимо мелких неприятностей подобного рода в нем царил разлад, вызванный, с одной стороны, неопределенностью положения с Татьяной Михайловной, продолжавшей попрежнему бывать на всех представлениях, а с другой, — отсутствием ясно сознаваемых и надежно усвоенных руководящих правил в работе над трагедиями.
Разучивание пьес и обучение неопытных комедиантов проходили вслепую. Все было туманно, неясно, спутанно и полно противоречий. Часто, увлекаясь какой-нибудь случайно осенившей его мыслью, Федор вдруг чувствовал, что делает совсем не то, что он зашел в тупик. Подобные тупики были не редки. Тогда Федор бросал уже начатое и сделанное и терпеливо начинал строить все по-новому, с самого начала.
Комедиантам такая система не нравилась, они терялись и не знали, как следует действовать.
Занятия или читки происходили ежедневно, под вечер. Свободные от работы ребята занимались также и днем. Много времени и усилий отдавалось вопросам декламации и движениям на сцене. Каждый действовал по личному усмотрению и личным склонностям. В движениях решительно все были скованы, не исключая и самого Волкова. Действовали так, как подсказывало минутное настроение. В остальные моменты едва ли не все беспомощно стушевывались и либо стояли истуканами, либо прятались друг за друга. Это никого не удовлетворяло. Требовалось выработать какие-то правила, обязательные для всех.
С читкой стихов было и того хуже. В то время, как Шумский, например, всегда читал стихи своим «будничным», разговорным тоном — он не мог иначе, — Алеша Попов положительно увлекался пением. Сам Федор Волков был в этом также весьма повинен, особенно в моменты душевного подъема.
Ваня Дмитревский не знал, к какому берегу выгоднее пристать: он или опрощался еще более Шумского, или старался перещеголять даже Алешу Попова. Все это не могло не раздражать уже заметно развивающееся артистическое чутье Федора Волкова и доставляло ему немало огорчений.
Татьяна Михайловна постоянно бывала на пробах. Иногда с дядей или кузинами, чаще с мадам Любесталь. Случалось, приходила и одна.
С Федором у них установились какие-то странные отношения. Таня явно избегала оставаться с Федором наедине, даже на минуту. Федор внутренно был рад этому.
И в то же время он чувствовал над собою как бы какое-то тяготеющее проклятие. В какой бы момент, где бы он ни находился, он не мог отделаться от неловкого ощущения, что его все время пронизывает упорный, молчаливый, порабощающий невидимый взгляд. Этот взгляд становился его постоянным кошмаром. Иногда он чувствовал его даже во сне и просыпался с мыслью о нем, его влиянии.
Особо неприятного в этом ощущении ничего не было, но оно было длительным и докучным в своей длительности. Внимание невольно и незаметно с ощущения этого взгляда переходило на того, кому он принадлежит. И тогда не было возможности отделаться от захлестывающего потока мыслей.
Федор еще со времени своего московского ученья увлекался резьбой по дереву и скульптурным делом, лепкой, различных фигур из глины, — как он увлекался всем, связанным с работой мысли.
И теперь часто по вечерам, при свете сальных свечей, он вылепливал у себя в комнате различные фигурки. Недавно ему пришла в голову мысль вылепить бюст Музы трагедии. Федор с увлечением принялся за работу. Работа спорилась, он был доволен ею и в несколько вечеров вылепил головку довольно больших размеров. С улыбкой любуясь как-то утром при ярком солнечном свете своей работой, Федор неожиданно сделался серьезен и широко раскрыл глаза. Зашел справа, зашел слева, посмотрел на расстоянии — Татьяна Михайловна! Ее поворот головы, ее страдальческое выражение лица, — губы, рот, нос, скорбная складка вокруг рта, широко раскрытые глаза — все ее!
Если бы он лепил голову с натуры, он никогда и помыслить не смел бы добиться такого полного сходства.
Федор в порыве какой-то злобной досады смял голову в бесформенный комок и опустился бессильно на стул. Весь этот день он был сильно не в духе.
Дальше продолжалось все так же. Таня приходила в театр, внешне спокойно здороваясь со всеми, в том числе и с Федором, если он был близко, или издали раскланивалась с ним и забивалась куда-нибудь в темный угол сарая. Через некоторое время Федором начинало овладевать знакомое ему будоражащее ощущение. Он напрягал волю я старался весь уйти в работу.
Иногда, обыкновенно в самый разгар работы, Федор, вдруг начинал чувствовать повышенную странную неловкость, безотчетное стеснение во всем своем существе, стеснение, связанное с невыносимым, глухим и мучительным беспокойством.
Осмотревшись по сторонам, он безошибочно находил — скорее угадывал, чем видел — точку, откуда вливалось в него странное беспокойство. Он знал, что из этой точки направлен на него лихорадочно пылающий взгляд Тани. Сначала чувство глубокой досады, даже злости, охватывало его всего. Затем это чувство сменялось сознанием своей бесконечной виновности. И постепенно жгучая жалость и сострадание к молчаливо страдающему существу пронизывали его целиком, до самых глубин души.
Федор терялся, все путал, пытался собраться с мыслями, раздражался, выходил из себя, наконец, прекращал работу.
Эта странная девочка, быть может, безотчетно и бессознательно, но крепко и властно сковывала его по рукам и ногам.
При каждом удобном случае он переносил занятия куда-нибудь в комнаты и, если Таня приходила, нарочно сажал ее где-нибудь совсем близко от себя. При этих условиях своего странного ощущения тревоги он ни разу не испытывал.
Больше всего он боялся подпасть под такое мертвящее самочувствие во время представления.
Бесконечно увлеченный любимым делом, Федор особенно ценил ощущение внутреннего подъема во время игры и ждал каждого выступления, как большого личного праздника. Боязнь, что эти незабываемые мгновения могут быть отравлены, заставляла болезненно сжиматься сердце.
Во время первого представления «Синава», в сцене объяснения с Ильменой, Федор, почувствовав знакомое ему ощущение, решил, что этот жуткий момент наступает. Он попробовал сбросить с себя наседающий груз, но убедился, что не в состоянии этого сделать. Холодные мурашки поползли по телу. Собрав всю свою волю, Федор глухо и тяжело прочитал:
«Коль горестно тебе сие воспоминанье.Так, знать, не кончилось еще твое желаньеО получении отъемлемых утех:Оно — погибель мне, тебе — и стыд и грех».
Ваня Дмитревский, игравший Ильмену, горячо проговорил свою реплику:
