Сергей Мосияш - Салтыков. Семи царей слуга
Катте был казнен, а принцу вкатили добрую порцию розг. «Для памяти», — как сказал король.
Принц хорошо запомнил свою тюремную одиссею и поэтому, став королем, одним из первых своих указов отменил пытки в своем королевстве.
Помимо военных наук, которые из-под палки заставлял осваивать отец, Фридрих тайком от него много читал других книг по философии, истории, искусствам и даже сам пытался писать стихи. И для своего времени стал одним из образованнейших монархов. Поэты, художники, музыканты любых стран и исповеданий были желанными гостями при дворе молодого прусского короля. Он даже специально построил дворец Сан-Суси у Потсдама, в котором любил общаться с людьми искусства.
Высоко ценил остроумие и даже сам грешил стишками. И однажды, осмелившись, послал тетрадку с ними Вольтеру, который назвал их «грязным бельем, отданным ему для стирки королем». Такой отзыв уважаемого француза не очень-то огорчил Фридриха, скорее развеселил, но от стихосложения не отучил. И далее всегда в жизни, решая какую-то задачу, король невольно ловил себя на мысли, что хочет облечь ее в поэтическую форму.
Несмотря на то что отец был тираном и не любим семьей и сыном, Фридрих II, придя к власти, продолжил отцовскую линию на расширение Пруссии за счет любого соседа, любым способом — силой, хитростью, обманом. И первым делом увеличил армию на 16 батальонов пехоты и на 5 эскадронов конницы, тут же сочинив главный постулат тактики:
Запомни и следуйИстине сей —Чтоб тебя не ударили,Первым бей!
Первой добычей Фридриха стала Силезия, правда, не вся сразу, но, вцепившись в нее, он почти восемь лет не выпускал ее из зубов и проглотил-таки к 1748 году.
Была Марии Терезии,Теперь стала нашей Силезия, —
резюмировал король-поэт, уже высматривая очередную добычу. И как его осуждать за это? Раз есть армия, надо воевать. Иначе для чего ее кормить, хлеб на дерьмо переводить?
Конечно, Фридрих понимал, что один на один с Австрией ему не устоять. По этой причине он всегда искал союзников. Сперва с Францией, а когда Россия воевала со Швецией, прусский король желал, чтоб война эта продлилась подольше. Это отвлекало Россию от его спора с Марией Терезией. Именно поэтому Фридрих имел основания не любить русского вице-канцлера за его симпатии к австрийскому дому. И в лопухинском деле желал ему свернуть шею. Однако не получилось.
Но именно это дело подтолкнуло Фридриха к сближению с Россией, а точнее, представило ему возможность показать себя другом императрицы. Узнав о роли австрийского посланника Ботта в этом заговоре, он тут же приказал своему министру Подевилсу:
— Сейчас же выдворите этого болтуна, маркиз, из Берлина. И сообщите в Петербург нашему посланнику Мардефельду, пусть поставит в известность императрицу, обязательно сопроводив изъявлениями нашего искреннего уважения к ее императорскому величеству и желанием закрепить это в союзном договоре.
Но этим не ограничился Фридрих, он сам сел за письмо Елизавете Петровне и в послании этом блеснул не только как мастер слова, но и как дипломат.
Из донесений Мардефельда он знал самые болевые места дщери Петровой. А потому решил пролить на них целебный бальзам деловых советов.
Елизавете досаждала неопределенность с Брауншвейгской фамилией, с царевичем Иоанном Антоновичем. Одни говорили, что их надо отпустить на родину (в том числе и заговорщики), другие возражали: отпускать нельзя. В Европе найдутся люди, которые начнут требовать возвращения царевичу принадлежащего ему престола и доказывать, что-де Елизавета незаконно захватила его. И вот с той стороны, откуда Елизавета ожидала только неприятностей, от прусского короля, которого Ботта прочил в защитники Браунгшвейгской фамилии, приходит дружеский совет: «… Как ваш искренний друг, ваше величество, советую вам заслать их как можно дальше, тем более что в ваших бескрайних пустынях это так легко сделать. И поверьте, через год никто о них и не вспомнит, ровно их и не было».
Но особенно, что тронуло Елизавету в послании Фридриха, так это его участие в судьбе ее племянника Петра Федоровича: «…если хотите вы иметь вашего наследника великого князя Петра в своих руках, то не жените его на принцессе из могущественного дома, а, напротив, достаньте из немецкого маленького дома, который будет обязан вашему величеству таким счастьем. Если хотите, я сам приищу ему прекрасную партию».
— Какой умница, — заметила Елизавета, прочтя послание прусского короля. — А мне наговорили о нем бог знает что.
И когда явился ко двору прусский посланник Мардефельд, она заявила ему вполне искренне:
— Ваш король наисовершеннейший монарх.
О чем Мардефельд не замедлил сообщить своему королю. Фридрих удовлетворенно потирал руки:
— Я готов только за это полюбить Елизавету. Теперь за договором дело не станет.
И оказался прав. Договор был заключен с обоюдным обязательством сторон помогать друг другу в случае войны.
— Ваше величество, обращаю ваше внимание на пикантность нашего положения, — говорил Бестужев-Рюмин. — У нас ведь точно такой союз с Веной.
— Ну и что?
— Как ну и что? Кому мы станем помогать из них, когда Берлин и Вена начнут драчку?
— Ах, Алексей Петрович, вы всегда усложняете. Мы их просто помирим. Главное, мы отрываем Пруссию от Франции.
— Тогда зачем вы принимаете при дворе Шетарди, вновь явившегося к нам из Парижа?
— Но, Алексей Петрович, он нынче лицо неофициальное.
— Тем более. Сейчас Людовика Пятнадцатого представляет у нас Дальон.
— Но Шетарди мой давний партнер в картах, и, кроме того, он прекрасный собеседник.
— Вы их поссорите, ваше величество.
— Кого?
— Дальона с Шетарди.
— Полно-те, Алексей Петрович. Что за глупости!
Однако вице-канцлер как в воду глядел. Официальный представитель Парижа был взбешен таким положением, когда ему приходится подолгу ждать приглашения, чтобы явиться ко двору ее величества, а этот Шетарди, никого не представляющий, почти безвылазно толчется там.
И возмущенный Дальон явился прямо на дом к Шетарди.
— Милостивый государь, как представитель короля, я спрашиваю вас, зачем вы приехали сюда?
— Какое ваше дело, сударь?
— Как «какое дело»? Вы, подданный нашего короля, не имея его грамот, мельтешите перед императрицей и ломаете все, что мною здесь построено.
— Что ж вы тут «построили», Дальон, чтоб я мог сломать? — усмехнулся ехидно Шетарди.
Этой усмешки горячий Дальон не смог перенести. Задыхаясь от возмущения, он выпалил:
— Маркиз! Вы… вы каналья!
Не менее горячий Шетарди тут же влепил официальному Дальону звонкую пощечину.
Дальон выхватил шпагу и бросился на Шетарди. Тот успел ухватится за клинок. На шум сбежались слуги и растащили драчунов.
Поскольку рука была порезана клинком Дальоновой шпаги, Шетарди пришлось перевязать ее.
— Что у вас с рукой, маркиз? — в тот же вечер поинтересовалась Елизавета.
— Да так. Ерунда, ваше величество. Возился с порохом и курил в это время. Он и вспыхнул.
Однако назавтра, узнав от придворных об истинной причине ранения маркиза, императрица, вызвав к себе одного гвардейца, сказала ему:
— Возьми розгу и отнеси ее маркизу Шетарди и передай от меня, что его надо высечь этой розгой как неразумное дитя, затеявшее игру с порохом. И высечь как следует, чтоб впредь неповадно было баловать с огнем.
По возвращении посланца она его спросила:
— Ну что сказал маркиз на наше послание?
— Он велел благодарить ваше величество за прекрасный подарок и сказал, что обязательно применит его по назначению.
— Вот что не отымешь у французов, так это чувство юмора, — засмеялась Елизавета, вполне довольная ответом своего картежного партнера.
10. Невеста принцу
Поскольку при дворе начали толковать о приискании невесты принцу, вице-канцлер решил высказать императрице свое мнение:
— Ваше величество, брак его высочества должен отвечать и интересам государства в не меньшей мере.
— Ну и кого вы советуете, Алексей Петрович?
— Я бы посоветовал саксонскую принцессу Марианну, ваше величество, дочь польского короля Августа Третьего[37]. Этот брак вполне бы соответствовал нашим политическим видам, скрепил бы родством Россию, Польшу, Саксонию да и Австрию. Такой союз необходим для сдерживания претензий Франции и Пруссии.
— Ну что ж, надо подумать.
Предложение вице-канцлера нравилось Елизавете Петровне, однако не нравилось кое-кому из ее окружения. Тому же Лестоку, имевшему большое влияние на императрицу в силу своей профессии.
