Виктор Сергеев - Унтовое войско
Очирка потом клялся казакам, что у Хатархи при его ругани вытекло по слезе из каждого глаза, что пусть его зовут па Шаманский камень[19], он и там поклянется, что видел лошадиные слезы. И после того как дед Ранжур подтвердил, что божба у Шаманского камня с давних времен считается очень сильной каждый бурят боится ее и что прибегают к ней в особенно важных случаях, ему поверили.
Цыциков запятнал границу у острова Нарсатуй, где рос густой сосновый лес. Чикой ворчал на перекатах, и нельзя было угадать, что думала река о лихом Очирке: может, выговаривала ласково, как бабушка непослушному внуку, а может, предостерегала его…
Хатарха спокойно вошла в воду и плыла рядом с хозяином.
С той поры, как погиб с голоду золотистый жеребенок, яловая кобыла в табуне вела себя тихо и не лягалась с кобылицами ни на водопое, ни на пастьбе.
Пастух скоро приметил, что Хатарха держалась неподалеку от него. Он давал ей иногда щепотку соли. А лошадь что-то осознала… И Очирка простил ее, поражаясь тому ее могучему тяготению к продолжению рода, что жило в крови вороной кобылы.
А уйдя на службу в сотню Цонголова пограничного полка, Очирка убедился, что тяготение к материнству у Хатархи умерло, она стала послушной для хозяина строевой лошадью.
Цыциков жил в степях и тайге с табунами не день и не два. Он-то изучил повадки лошадей.
Почуяв опасность, табун мчится, не разбирая пути. Но вот лошади поустали, скачка утихает, кобылы останавливаются, чтобы осмотреться. Но жеребец долго не дает отдыхать. Он бьет копытом о землю, и табун снова кидается, сломя голову, норовя выбраться в открытую степь. Там его и поджидают облавщики с арканами.
…Цыциков подбирался к табуну, прячась за холмом. И ему удалось довольно быстро приблизиться к пасущемуся косяку. Но вот его заметили. Лошади тревожно прядали ушами. Иные уже срывались на бег. Жеребец-вожак кусал замешкавшихся кобыл и бил их грудью, подталкивая тут же мордой несмышленых жеребят.
Косяк, растягиваясь, с призывным ржанием кобылиц устремился к синевшим на горизонте горам. Но всадник, преследующий косяк, приближался наперерез, и столкновения уже нельзя было избежать.
Жеребец был настолько красив и смел, что у казака с трудом поднялись руки, чтобы взять стрелу и натянуть тетиву. С развевающейся косматой гривой, налитыми кровью глазами, вытянув шею и пригнув морду, выбрасывая резкими взмахами копыта, летел дикий, самец на Цыцикова. Он был прекрасен, как зарница, прочерчивающая высокое, пахнущее полынью небо.
Жеребец рухнул на всем скаку со стрелой в шее и покатился по той самой ковыльно-пырейной траве, на которую его принесла когда-то матка-кобылица. Эта трава нарастила ему мышцы и укрепила кости, она вечно была с ним: и зимой, и весной, и летом, и осенью. Пусть не всегда зеленая и сочная, но она укрывала его от врагов, давала ему силу, ловкость и ярость для того, чтобы победить жеребцов-соперников и стать вожаком косяка. Теперь он хрипел и бился среди ковыльных кустов, окрашивая их кровью и пачкая пометом.
Испуганные матки, оставшись без покровителя, только кружились на месте, не понимая, что им делать. Те из них, кто потерял в скачке жеребят, зовуще-жалобно ржали и перебегали с места на, место, усиливая сумятицу.
Очирка заарканил пять жеребят, что были покрупнее, спутал им ноги и еще успел накинуть бугулю[20] на одну из кобыл. Он не стал бы связываться с кобылой, будь у него под рукой верблюд с корзинами, куда бы было удобно поместить жеребят. Но что поделаешь? Не искать же ему верблюда с корзинами… Скорее всего его можно найти у маньчжурского караула. «Ой, бурхан! Не приведи на караул, а отведи от караула. Твоя, бурхан, дорога, по которой ты ходишь ночью — звезды. И я отправлюсь ночью по звездам и ты, бурхан, не дашь пропасть мне, сохранишь славную яловую кобылу Хатарху, монгольскую кобылу без имени и пятерых жеребят без имени. Если ты мне поможешь, я приведу к Бутыд и привяжу к ее коновязи монголок. Тогда будет доказательство, что я смел и ловок.
Бадаршу же я обязательно поймаю, как и этих лошадок. Он ходит через границу. Был слух, что его видели у хоринского главного тайши. Он не иначе как занялся запретной торговлей. Надо выбрать на Никое островок, где караулисто и усторожливо. Бадарша-то в самый замороз до свету на Нарин-Кундуй вышел. Шел от Дархана. Иначе бы не успел. Вот там я его скраду… Докажу красивой девке Бутыд, что я храбр и силен».
А вот как разбогатеть?
Эта мысль не давала ему покоя даже в монгольской степи. Он слышал от бурят из самых разных родов, что в агинских землях есть клады золота и серебра, зарытые маньчжурцами. Буряты агинского рода уверяли, что когда-то маньчжуры жили у них на горах, а скот запирали во двориках, обведенных вокруг канавами. Следы таких двориков будто бы сохранились, буряты их называют «маньчжурскими дворами». Маньчжуры пришли гуда незванно и ушли с тех мест по случаю заключения мира в Нерчинске. А мир был-де подписан потому, что маньчжурский хан послал на бурятскую землю своего дядю, которого буряты называли Зугэ-нойон. Он-то и велел передать своим полководцам, что надо заключить мир и возвращаться домой, что дома у них своя большая война. Война-то войной… А только будто бы в книгах мудрых и то обозначено, что русский граф Гун-Сава вывел против маньчжур вместе с русскими вооруженные отряды бурят, чем и разочаровал маньчжур вовсе, и они засобирались домой. Оставляя чужой край, маньчжуры все свое золото и серебро зарыли в землю, надеясь когда-нибудь вернуться сюда, но они не вернулись и остались в Китае навсегда, а зарытое золото и серебро лежит в бурятской земле и изредка попадается теперь счастливому путнику.
По бурятскому поверью, это золото и серебро обращается во всяких животных. Серебро обращается в белого зайца, в белого барана, в белого ямана и бегает по степям. Золото может стать соловым жеребенком, желтым яманом, желтой собакой и тоже бегает, где придется. Нужно только суметь найти такое животное, угадать, что в нем клад, и бросить в животное чем-нибудь. Если попадешь, животное превратится в золото либо в серебро.
«А что если бросить в этого солового жеребенка камешком? — думал Очирка, поглядывая с робкой надеждой на сосунка. — Порядочный бы получился кусок золота». Он пошарил глазами вокруг, цепкими пальцами выковырял из сухой потрескавшейся земли камень с воробьиное яйцо, кинул его в солового жеребенка и в страхе зажмурился. Услышал испуганно-жалобное ржанье…
Очирка медленно-медленно открыл глаза и повернулся. Жеребенок как жеребенок. Жует вздрагивающими губами: хочет материнского молока.
Ночь темная, на небе в тесноте перемигивались звезды. «Бурхан… Он… вышел гулять, — думал Очирка. — Надо и мне торопиться. Приеду в Кижу, потом на границе схвачу Бадаршу, потом… потом в агинских землях отыщу солового жеребенка, точно такого же, какой был в табуне тогда… околел без молока из-за любви Хатархи… И стану богатым. А вдруг тот околевший жеребенок и был золотым кладом? Не зря же его добивалась Хатарха и плакала, когда тот околел? Ой, не зря! Возьму с собой Хатарху, она поможет отыскать солового жеребчика, в котором клад».
Бурхан сначала землю сотворил ровной и гладкой. Но черт спрятал от бурхана часть земли и раскидал горстями по всему свету. Оттого и горы поднялись. Бурхан спросил черта: «Ты зачем землю испортил? Была она ровная и гладкая, а теперь ходи и спотыкайся». А черт не задержался с ответом: «Когда буряты будут спускаться с горы, то, боясь оборваться, воскликнут: «Ай, бурхан!» А когда полезут в гору и устанут, то помянут меня: «Вот чертова гора!» Так нас с тобой буряты никогда не забудут».
Умный был черт… Очирка Цыциков пока лазал по холмам со своими лошадками, много раз помянул и бурхана, и черта. Монгольскую кобылу мочалить кнутом приходилось так, что рука немела, да и с жеребятами хлопот полой рот. Которьй бы ногу не подвернул, который бы не задохнулся, который бы не сорвался в пропасть. В Чикое один жеребенок — тот самый соловый — утоп. Не доглядел Цыциков, поторопился, как тот заяц, у которого на пятках помёт… Послышались близко, на повороте реки, у тальников, свистки монгольских солдат. Ну, он и потянул поводок посильнее, а тот зацепился за корягу, солового оттянуло в воронку, на круговерть. Пока до него добирался, обламывал скользкие сучья у коряги, жеребенок захлебнулся.
Побелевшими губами шептал Очирка: «Пропавшая лошадь всегда самая резвая!»
На бурятском берегу, от всего пережитого ослабев в ногах, он свалился на колени, а потом лег плашмя, раскинул руки и так с силой прижимался к земле, прижимался к ней, к проклятой, ведь она не кормила его досыта, не одевала в шелк и бархат; а он все же прижимался к ней и прижимался…
Двух жеребчиков Очирка продал в Цагаи-Челутае ламе. Не вынесло его сердце… Как увидел в полкозой лавке чекмени и шаровары зимние да папахи суконные с голубым верхом — дух захватило. Вот бы во все это обрядиться да и поехать в Кижу к Бутыд…
