Димитр Димов - Табак
Она сказала:
– Я не знаю, согласится ли отец разговаривать с вами об этом. Все вопросы, касающиеся персонала, он предоставляет решать своим директорам.
Юноша посмотрел на нее, словно удивленный ее осведомленностью и равнодушием. Мрачные холодные огоньки враждебно вспыхнули в его глазах.
– Вопрос, о котором я намерен говорить, касается в первую очередь интересов фирмы, а потом уже моего увольнения, – холодно объяснил он.
«Ого!.. – подумала Мария. – Ты поспешил меня возненавидеть. Это значит, что ты вспыльчив и горд. Но не думай, что я похожа на отца… Не думай, что это интересы фирмы заставят меня помочь тебе или не помочь. Я не совсем такая, как ты думаешь».
– Тогда обратитесь к директору, – посоветовала она рассеянно.
– Но я же сказал вам, что директор меня уволил.
– Ах, да!.. Очень жаль.
– Нет, не очень. – В голосе его внезапно зазвучал гнев, вызванный ее рассеянностью и безразличием. – Я могу хоть сейчас поступить в другую фирму на более высокую должность.
«Гордый, – подумала она опять. – Не любит подлизываться и не пытается с помощью своих достоинств использовать женщин. Или, может быть, он именно это и делает сейчас, только очень умело».
Она спросила удивленно:
– Почему же вы не поступаете туда?
– Потому что сначала хочу раскрыть кое-что в интересах вашей фирмы и попытаться остаться в ней.
– Что вы хотите раскрыть?
– Вам это не интересно.
«Значит, на меня ты не рассчитываешь? – подумала она. – Хорошо, посмотрим!»
– Не думаю, что мой отец согласится вас выслушать. За работу филиалов отвечают только директора, и он не вмешивается в их распоряжения.
– Это особый случай.
– Отец никогда не отступает от своих принципов.
– И все-таки я попытаюсь его увидеть.
– Не предсказываю вам успеха.
Он усмехнулся, как будто желая сказать: «Ты упряма, избалованна и самонадеянна – настоящая дочь миллионера!.. Но не воображай, что ты интересна или красива». Но вдруг лицо его помрачнело. Может быть, его план не удастся. Ничего у него не получится, если он не объяснит Спиридонову все подробно и ясно. Речь должна идти, не об увольнении Бориса, не о воровстве Баташского, не о лени директора и служащих, а о введении «тонги»[21] на всех складах «Никотианы» одновременно. Это будет коренным переворотом. Это обещает огромные прибыли и устранение всех конкурентов на германском рынке. Карманы Бориса были набиты таблицами, вычислениями и листками, на которых он кратко, по пунктам, перечислил главные моменты закупок, обработки и заключения контрактов с учетом тех перемен, которых требовал переворот. Он предусмотрел и все виды возможного противодействия со стороны рабочих, конкурентов, политических деятелей и экономических институтов и наметил пути к их преодолению. Можно было подумать, что в разработке этого плана приняли участие все специалисты фирмы. Борису он стоил многих бессонных ночей, изнурительной и напряженной работы мысли, кропотливой возни с таблицами и статистикой после утомительного рабочего дня с отравленном воздухе склада. Однако у великого человека, господина генерального директора «Никотианы», едва ли найдется время на то, чтобы выслушать хоть два слова, когда к нему обратится со своим фантастическим предложением его ничтожный, мелкий, уволенный служащий, которого он даже никогда не видел. Может быть, дочь его и права. Может быть, отдых для пего так же дорог, как и дело. Тогда Борису останется только изложить свой план на бумаге, переписать его на машинке и послать или в дирекцию фирмы, или генеральному директору на дом, подобно тем маньякам, которые посылают влиятельным людям проекты вечного двигателя или спасения мира от экономических кризисов. Но это сразу вызовет подозрение, что и Борис такой маньяк. Остается еще одна очень слабая надежда: заговорить со Спиридоновым, когда тот выйдет из дому и будет садиться в машину. Но именно в такие минуты большие люди бывают особенно рассеянными; именно когда они куда-то спешат, нищие, дураки и маньяки кажутся им невыносимо надоедливыми. Нет, и это не поможет. Только теперь Борис понял, как труден путь, по которому он решил пойти, и все-таки не потерял надежды. Ведь остались другие возможности, другие фирмы – там тоже можно попытаться.
Мария заметила, как на его лице отразились гнев и презрение, словно он хотел сказать: «Ты и твой отец – надутые индюки, но я не обращаю на это внимания. Главное – сделать свое дело». Она не знала, да и не могла ничего знать о его планах. Для нее он был просто мелким служащим, который хочет, чтобы его вновь приняли на работу. Может быть, при теперешней безработице увольнение означало для него долгие месяцы лишений и обивания чужих порогов, но он не хотел, даже не пытался попросить ее о помощи хоть одной вежливой фразой, которая никак не унизила бы его, хоть намеком во взгляде. В этих темных, проницательных и холодных глазах была какая-то застывшая гордость, какая-то неуязвимая надменность, способная вылиться скорей в опрометчивые поступки, чем в просьбы. И тогда ей опять показалось, что он коренным образом отличается от всех мужчин, которых она встречала до сих пор, от всех ее поклонников, так безуспешно и угодливо уверявших ее, что она красива, интересна, талантлива и привлекательна. И тогда ее снова охватило жгучее и странное чувство, что именно таким – полным жизненной силы и твердости – должен быть человек, которого она хочет встретить и о котором мечтает в одинокие часы меланхолии. Но она все еще не была уверена в своем открытии. Слишком часто приходилось ей разочаровываться в людях, пытавшихся обмануть ее своим позерством и хитростью. Ей захотелось проверить его характер до конца. Может быть, достаточно только подать знак, что он ей нравится, и сразу же развернется пружина его раболепия и дерзкого желания попытать счастья. Так поступали многие мужчины. Правда, гордость ее при этом подвергалась некоторому риску, но потом все легко будет восстановить одним ударом. Надо попробовать.
Она подняла голову и встретилась с ним глазами. В течение нескольких секунд взгляды их не отрывались друг от друга, словно пытаясь проникнуть в тайну мыслей. Потом она улыбнулась – эта бледная, слабая, но все-таки кокетливая улыбка ее серых глаз и бескровных губ лишь очень редко появлялась у нее и походила на усталый солнечный луч, пробившийся через разорванные тучи в дождливый день. Улыбка говорила: «Все зависит от меня». Мария немного подождала, потом добавила взглядом: «Ты необычный человек и мог бы мне понравиться». Подождала еще, но и этот вызов остался без ответа, утонул в непроницаемом спокойствии его глаз. Теперь они не выражали ни гнева, ни насмешки, ни дерзкой рисовки человека, понявшего, что он нравится женщине; однако они и не смущались, не бегали и не пытались спрятаться. Они были просто неуязвимы, до отчаяния неприступны, полны неизвестности. «Хитрит, – подумала она. – Хочет посмотреть, как далеко я пойду». Тогда она бросила последнюю карту и сказала смело:
– Я поговорю о вас с отцом.
– Попробуйте, – отозвался он. – Может быть, он меня примет.
Но опять ни следа прежней насмешливости, ни намека на то, что он чувствует себя польщенным ее улыбкой, ни признака того, что он глупец, не понявший ее. Ни капли раболепной благодарности не было в его взгляде, ни малейшего желания использовать ее неудачную попытку пойти ему навстречу. Ничего она не дождалась, кроме легкого, вежливого, равнодушного поклона.
Быстро поднявшись на крыльцо, Мария вошла в холл. Она испытывала глубокое волнение; казалось, какое-то откровение раскрыло перед ней всю красоту жизни, которую ей до сих пор мешали видеть ее тоска и неврастения.
Много раз ребенком она входила в этот холл с гипсовыми украшениями на потолке, с большими зеркалами и мраморными столиками по углам, и всегда при этом у нее было радостное чувство открытия чего-то нового – вещей, людей, событий, которые она перед этим увидела на лужайке, во дворе или в саду. Сейчас она испытывала то же ощущение, то же самое желание вбежать в столовую и в порыве детской радости рассказать отцу об открытии, которое она только что сделала. Но она тотчас опомнилась. Двадцать четыре года вырыли бездонную пропасть между той, что когда-то была ребенком, и ее отцом. Может быть, он и сделает все, что она пожелает, но не поймет ее. В холле она услышала доносившийся из столовой бас отца, который с ужасным произношением пытался говорить по-английски. Доносилось и сопрано Зары – она поправляла своего поклонника, певуче и красиво растягивая слова. Они отлично проводили время и уже начали пить чай, не дожидаясь Марии. Это показалось ей грубым и невежливым.
Все же она вошла в столовую, весело поздоровалась и переставила на железную подставку горячий электрический чайник, который Зара забыла на скатерти. Зара неловко извинилась, соврав, что чайник она поставила только на минутку. Она была в ярко-синем халате, который распахивался при каждом движении и довольно бесстыдно оголял ее колени и грудь. Папаша Пьер старался сгладить дурное впечатление от всего этого, притворяясь, что ничего не замечает. Он был в прекрасном настроении, и постоянная, несколько враждебная неловкость, которую он ощущал в присутствии дочери, теперь превратилась в благодарность за то, что она отказалась ехать в Афины. Он с изумлением заметил румянец на ее щеках. Видеть Марию оживленной – это случалось так редко!
