Мортеза Каземи - Страшный Тегеран
— Ничего нет. Только немножко шпината приготовила, но у Резы денег не было, и поэтому яиц я не взяла, так что шпинат без яиц.
Нахид-ханум сердито огрызнулась:
— Что-о? Не понимаю, что ты хочешь сказать! Шпинат сделала, а говоришь «ничего». Скажите пожалуйста! Шпинат — это ничего! Изволите ли видеть, она жалеет, что яиц не взяла. Ну, нет, Ненэ-джан, раз гостей нет, нечего и шпинат есть. Потуши печку и пошли Резу купить немного «хесрет-оль-мулюк», да дай им, и пусть они подавятся.
Слова — «хесрет-оль-мулюк» (речь шла о рубленой бараньей печенке и легком) и «подавятся» — еще звучали в воздухе, и кухарка не успела еще убраться в подвал, как в калитку с улицы сильно застучали.
— Не туши печь! — крикнула Нахид-ханум и в нетерпении сама побежала к калитке. Девушки быстро разошлись по комнатам, радуясь, что теперь им не придется есть взятый на улице отвратительный «хесрет-оль-мулюк».
Через минуту голос Нахид-ханум, сделавшийся нежным и приятным, говорил:
— Пожалуйте, пожалуйте, очень рады, покорнейше прошу!
И во двор вступили Сиавуш-Мирза и Мохаммед-Таги.
— Да, — важно говорил Мохаммед-Таги, — барин желали и раньше к вам пожаловать, но дела задерживали.
Нахид-ханум, делая улыбающееся лицо, отвечала:
— Ну, слава богу, слава богу, что теперь с делами покончили.
— Слава богу, — отозвался Сиавуш. — И полушутя, полусерьезно прибавил: — Но в прошлый раз вы не очень-то нас удовлетворили.
Нахид-ханум сначала было забеспокоилась, но тотчас же ответила:
— Зато уж сегодня я вас за тот раз вознагражу.
Она повела их в гостиную, то есть в ту комнату, где стояла мебель, зажгла лампу, пригласила их сесть и бросилась в кухню.
— Беги скорей за рисом, — ужинать, должно быть, здесь будут! Да смотри, намочи рис: если захотят плова, надо быстро сварить.
И опять она появилась в гостиной с той же улыбкой на лице.
— Что прикажете? Из напитков, может быть, что-нибудь?..
И Сиавуш-Мирза, забыв о том, в каком состоянии он был всего четверть часа тому назад от употребления в большом количестве этих самых напитков, величественно ответил:
— Конечно, конечно. Давайте арака да вина немножко.
Вопреки обыкновению, согласно которому гости, пока не выложат денежки, не получали ничего, Ханум-раис кликнула Резу и тот, забрав бутылки, побежал за вином и водкой к Шабану-Иегуди, жившему в двухстах шагах, здесь же, на хиабане.
И опять, улыбаясь Сиавушу, Нахид-ханум спросила:
— Барин изволит остаться на ночь?
Мохаммед-Таги, стоявший возле Сиавуша, ответил за него:
— Да, хезрет-э-валя, по той причине, что им немножко занездоровилось, сегодняшнюю ночь домой вернуться не смогут. Вы уж позаботьтесь об ужине.
И Нахид-ханум помчалась в кухню. Дав все нужные распоряжения, она снова влетела в гостиную и, наконец, предложила:
— Может быть, разрешите позвать дам, посмотрите их?
Сиавуш разрешил.
— Пусть пожалуют.
Тогда Нахид-ханум кликнула женщин. Она вызывала их все тем же нежным голосом, называя их по именам, вежливо добавляя к имени «ханум» и приглашая их «пожаловать» в гостиную.
И через несколько минут в гостиной появилась низенькая, смуглая Экдес, еще через минуту, улыбаясь, вошла косившая глазами длинная Эшреф, а за ней полногрудая, белотелая Ахтер. Подав Сиавушу руку, — причем, руку они пожимали каким-то особенным, подчеркнутым образом, — они уселись по сторонам его.
Но, увы! Было видно, что ни одна из них ему не нравится. Да он уже и раньше их видел.
Мохаммед-Таги, обещавший Сиавушу «новенькую дамочку», делал Нахид-ханум знаки глазами. И она тоже глазами отвечала ему: «Подожди немножко».
Не прошло минуты, как вошла Эфет. На лице ее видны были свежеположенные румяна, скрывавшие бледность.
Несмотря на глубокую печаль, отражавшуюся на ее лице, она была необыкновенно прелестна. Лицо ее точно застыло, и неподвижные глаза глядели прямо перед собой.
Увидев ее, Сиавуш-Мирза сразу переменился.
Женщины попросили папирос. Так было уже заведено: у каждого, кто приходил сюда, не зная, курящий он или некурящий, просили папироску.
Сиавуш тотчас же открыл свой серебряный портсигар и дал каждой по папиросе с золоченым мундштуком.
Покурив и побеседовав о том, о сем, девицы, как полагалось, поднялись и вышли.
Тогда Мохаммед-Таги, все это время почтительно стоявший в уголке, подошел и наклонился к Сиавушу.
— Изволили убедиться, что чакэр вам не солгал?
А Сиавуш-Мирза, слегка постегивая Мохаммеда-Таги по спине своим коротким стеком, сказал:
— Аферин, аферин! Очень хороша, очень!
Появилась Нахид-ханум с подносом, на котором стояли графины с водкой и вином, блюдечко с фисташками, миндалем, жареным мягким горошком, абрикосовыми косточками и всяким другим аджилем и мисочка с мастом.
Поставив поднос перед Сиавушем, она снова направилась к выходу.
— Я с вами, — сказал Мохаммед-Таги.
И оставив Сиавуша курить и пить водку, Мохаммед-Таги вышел с Нахид-ханум во двор.
— Четвертая барину нравится. Сколько за ночь?
Кокетничая и жеманясь, Нахид-ханум ответила:
— Ну, твой барин такой хороший, что я с него, конечно, дорого не возьму. Что даст, то и хорошо.
— Ты эти церемонии-то брось, — сказал Мохаммед-Таги деловым тоном. — Говори, сколько платить?
Тогда Нахид-ханум стала думать, потом сказала:
— С напитками и ужином барин заплатит пятнадцать туманов.
— Ну, пятнадцать-то не заплатит, а вот десять туманов, пожалуй, даст. Только я у него возьму двадцать, а ты смотри, молчи.
Нахид-ханум согласилась, и, вернувшись в гостиную, Мохаммед-Таги доложил Сиавушу, что покончил дело на двадцати туманах, и то только для него Нахид уступила так дешево, а то, она, было, загнула пятьдесят.
— А ты бы ей сказал, — ответил Сиавуш, — что, мол, барин, на этих днях женится и разбогатеет. Пусть она нас пока не прижимает.
— Да уж я все ей сказал. Обрадовалась. Поэтому и скинула немножко, а то бы ни за что...
Через десять минут Эфет сидела в гостиной с Сиавушем. Принесли ужин, сырой и скверный. Но Сиавуш был так пьян, что не разобрал.
Поужинав, они ушли в ту комнату, где стояла кровать.
Что касается Мохаммед-Таги, то он, обещав Нахид-ханум еще раз привести к ней барина, уговорил ее предоставить ему на эту ночь Ахтер, которая ему нравилась.
Часы мечети Сепехсалара только что начали отсчитывать одиннадцать, как вдруг в калитку постучали.
В первый момент на стук никто не ответил. Реза заснул, а кухарке было лень вставать. И снова раздался сильный стук.
Пришлось вставать самой Нахид-ханум. И, ворча, что Реза и кухарка не идут отворять дверь и что она не знает, зачем в таком случае держать слуг и горничных, она побежала к калитке.
Она боялась пускать людей без разбора и поэтому, чуть приоткрыв ворота, спросила:
— Кто?
Снаружи ответил грубый мужской голос — слышно было, что говорящий пьян.
— Почему ворота не открываете? Что же мы, разве денег не платим? Или у нас на деньгах Омар чеканен?
Нахид-ханум ответила:
— Деньги-то все платят, но я спрашиваю, как ваше имя?
— Имя, звание, — заорал голос, — я ничего этого не понимаю. Живо отворяй дверь, вот и все. Слышишь?
И при этих словах в ворота сильно ударили ногой. Нахид-ханум выразила удивление по поводу того, как это люди позволяют себе ломиться к ней в дом и как это может происходить на большой улице, где имеются полицейские посты. Но не успела она как следует удивиться, как раздались три новых удара и голос загрохотал:
— Отворяй, а то сломаю дверь и тебя убью.
Нахид-ханум в ужасе открыла ворота и тотчас же поняла, почему постовой ажан не вступился за права ее дома. При ярком лунном свете она увидела, что перед ней стоит казак. Это был невысокий, коренастый парень, по выговору которого можно было догадаться, что он тегеранец и, должно быть, до поступления в казаки принадлежал к числу обитателей Чалэ-Мейдана. В руке у него была наполовину опорожненная бутылка, которую он во время разговора подносил ко рту.
Нахид-ханум сейчас же спряталась за половиной ворот (ворота отворялись во двор), а казак, войдя во двор, закричал:
— Это кто здесь мне ворота не отворял? А? Кто мое имя спрашивал? Ну? Имя мое — Хасан-Ризэ.
Нахид-ханум, все еще дрожа от страха, пряталась за дверью. Но тут она, набравшись храбрости, выскользнула и, крадучись сзади казака, пробралась к крыльцу дома и, как будто только что вышла из комнаты, заговорила:
— Эй, Реза! Ты что это, негодный, так долго ворот не отворял? Ты что же, паршивец, не знаешь, что ли, что наиб Хасан-хан, когда ему только угодно, может к нам прийти и что наш дом — его дом, а мы здесь только сторожа и слуги...
Все, что она говорила, как и чин наиба, который она приплела, было выдумкой, и говорила она это все только от чрезвычайного страха. Но слова произвели свое впечатление. Повернувшись к ней, казак с усмешкой сказал:
