Евгений Федоров - Ермак
— Князьцы велели, мы и пошли…
А князьцы поодиночке пришли потом к Брязге, кланялись и просили мира.
Спустя два дня казачьи струги вошли в Обь — в глубокую и широкую реку, по берегам которой шумели чахлые леса и тянулись бесконечные болота. В реке ходили густые косяки рыб, над озерами и протоками поднимались тучами птичьи стаи. Ночи исчезли. С закатом солнца брезжил серебристый свет и наступало безмолвие.
— Сказывали, что еще далее простирается страна мраков, а где браться тьме, если с неба день и ночь изливается свет? — задумчиво сказал Брязга и велел казакам повернуть струги. С малой дружиной он побоялся плыть в неведомую страну и двадцать девятого мая двинулся в обратный путь.
Теперь на низовых берегах Иртыша казаков встречали уже замиренные остяки и вогулы. Иртыш, от Искера до Оби, стал русским.
Вернулся Брязга из похода с богатой добычей — с мягкой бесценной рухлядью. Мял ее в руках и по-хозяйски говорил Ермаку:
— Им бы сейчас хлебца, котлы, да ножи на зверя, — заживут люди!
2
Вниз по Оби и Тавде-реке размещались десятки разрозненных остяцких и вогульских княжеств, которые часто между собой воевали. Кодские остяки набегали на кондинских вогул, и «жены их и дети и людей емлют к себе в юрты… в холопи».
Остяки и вогулы были храбры и воинственны. Это они нападали на строгановские городки, выжигали слободки и деревни, забирали хлеб, угоняли коров и лошадей. Нередко захватывали и мужиков с женами и детьми, а варницы жгли.
Немало побоищ бывало и у приобских остяков с самоедами. Не раз они схватывались в отчаянной сече, и остяки, победив, брали самоедов в полон. Что греха таить, доводилось остякам класть на огонь перед идолом «самоедского малого».
Познал обо всем Ермак и решил положить этому разору конец.
Только что вскрылся Иртыш, — весной тысяча пятьсот восемьдесят третьего года. Атаманские струги поплыли вниз.
Ермак с разочарованием смотрел на унылую равнину, по которой стекали в Иртыш и Обь многочисленные речонки. По левому берегу поблескивали плоские озера и простирались соры — северные заливные луга. Местами поднималась грива худосочного чернолесья, охваченного пожаром, тянулись плоские песчаные холмы с редким тонким сосняком. Тосклив был и правый берег. Сумрачно, скучно, уныло! Не веселые волжские берега, где на заре в рощах заливался щемящий душу соловей, не отвесные курганы-утесы над матушкой рекой. И не тихий Дон это!
— Спойте, братцы! — попросил атаман.
Никита Пан глубоко вздохнул и, словно угадав думу Ермака, запел про Волгу:
Вниз по Волженьке,Словно лебеди,Словно рыбоньки белобокие,Ряд за рядом плывут снаряжены струги,Как на тоих-то стругахСорок семь гребцов!..
Песня звучала уныло среди бесконечных просторов.
День за днем плыли казаки. Редко, очень редко виднелись одинокие закопченные чумы и брошенные на лето паулы — хозяева ушли за стадами на север. Остяки в прииртышье встречали Ермака приветливо, предлагали сохатину и свежую рыбу. Кое-где на высоком столбе, как журавель на болоте, высилась амбарушка. Показывая на нее, простую, но крепко сложенную, остяк пояснил:
— Ясак тут бережем. Все бережем…
Ермак велел пристать к берегу, оглядел намью note 4. В высокую амбарушку вела лесенка, вырубленная в стволе лиственницы. Ни зверюшки, ни полевки не могли попасть в кладовушку.
— Умно придумал народ! — похвалил Ермак. И тут же в голову ему пришла мысль: «К чему тревожить каждый раз ясаком? Пусть ставят у реки намьи и складывают в них рухлядь. Сборщики соберут…»
Плыли дальше. Блеснула Назыма-река, на ней — остяцкий городок. В казаков полетели стрелы с наконечниками из рыбьих костей. Ермак послал вестника с миром, остяки прогнали его прочь. Тогда казаки сказали:
— Батько, возьмем городок?
— Возьмем!
Вал и заплот были невелики. Казаки с криком полезли, били в упор из пищалей, и остяки, бросив своего князьца, побежали в лес. Никита Пан погнался за князьцом, но тот увильнул, размахнулся мечом и уложил атамана. Упал Никита, разметал длинные, жилистые руки, померкли глаза.
Князьца схватили казаки и повели к атаману.
Стоял Ермак над телом друга, опустив широкие плечи и приподняв густую бровь, жалостно говорил:
— Эх, казак, казак, сколько прошел, а тут улегся! Где смерть подстерегла!..
Было обидно атаману, что погиб Никита Пан на пустяшном деле. Вот и лежит он теперь сухой, костлявый, на голове серебрится седина. «Постарел друг!» — с тоской подумал Ермак, не помня, что и у самого на висках и в кучерявой бороде тоже белые струйки побежали.
Когда подвели к нему князьца, взгляд атамана потемнел. И что удивило Ермака — князец был мал, тщедушен, и нельзя было понять, как он справился с богатырем Никитой.
Подали меч, — кованный из железа с деревянной ручкой. Старый, покрытый ржавчиной, а теперь на нем засохла свежая кровь.
— Ну и меч! — еще выше поднял удивленные брови Ермак и перевел взгляд на щуплого князьца.
Остяк горделиво поднял голову и хвастливо молвил:
— Мой меч — волшебный меч, негляди, что прост. Обнажишь его, он тогда рубит направо и налево, хочет или не хочет того рука хозяина. Моя сабля сочится женской и мужской кровью! Она убивает всякого, кто вблизи меня!
— Вот оно как! — побагровев, крикнул Ермак: — Ну, коли так, держись, вражья сила! — И не успел князец ойкнуть от страха, как Ермак ржавым тупым мечом развалил его надвое.
Схоронили Никиту Пана на высоком яру, под ветвистой лиственницей. И снова быстрое течение подхватило струги и понесло к Оби, а позади еще курилось пожарище и выли волки над павшими телами, — набежали серые из хмурых лесов.
Течение Иртыша стало медленнее, величавее. Пробежавшая тысячи верст могучая река вливалась в обширную Обь. Постепенно редели леса, уступая место тундре. Мшистая равнина да низкое серое небо. И воды обские казались тяжелыми, свинцовыми. Белела пушица, цвели скудные травы, и скрюченная малорослая березка жалась к земле. На стоянках налетали темные тучи комаров и гнуса. Они лезли в котел с варевом и покрывали его серым налетом, проникали за воротник, под рубаху, жгли лицо, вспухавшее от разъедающих укусов. Только густой дым отгонял подлую тварь, от которой не было житья. Ермак хмуро разглядывал просторы:
— Гиблое место!
Даже солнце отливало здесь багровым отсветом, а вечерами на Оби лежали густые сиреневые тени. Багровый и синий цвета мешались и навевали на душу мрачное настроение. В эти минуты казакам казалось: потухает солнце и умирает все живое и на земле, и на воде. А между тем в этих, никем не мерянных просторах лежали многие остяцкие княжества. Огромные стада оленей бродили по тундре и давали кров и пищу человеку.
Ниже по течению, через многие дни плавания, лежала Обдория. Хотя в титуле великого московского князя и писалось «князь Удорский, Кондинский», однако эти края жили своей жизнью — ясака не платили и царя не знали. Обдорские князьцы разводили многотысячные стада оленей, пастухами у них были самоеды.
Слухи о богатствах обского севера давно дошли до русских, наслышался о них и Ермак. Вспомнил он рассказы строгановского посланца, который побывал в Жигулях, сманивая казаков на Каму.
Разглядывая мрачные синие тени заката, далекие холмы за гнилыми болотами, атаман суеверно прошептал про себя:
— Так вот где «горы зайдуче в луку моря, им же высота яко до небес». Тут и быть Лукоморью! Но как пройти в него?
В ливонском походе досужий русский воевода показывал Ермаку чертеж всей земли, начертанный неким Антоном Видом. Тогда на нем привлекло внимание обозначение обского низовья. Там, на левой стороне Оби, была обозначена Золотая баба с ребенком на руках. Ей и поклонялись «обдоры», принося в жертву меха.
«Вот где Злата баба! Сколько же плыть до сего идолища!» — подумал Ермак.
В протоке казаки встретили вогула на челне. Бедняк, в истертой малице, испуганно смотрел на русских. Ермак подарил ему зипун и спросил:
— А где князец Обдорский?
Старик повернулся лицом к полуночи и ответил:
— Там, там. Далеко, много далеко. Плыл, все плыл…
Вздохнул Ермак, — не лежало его сердце к сырой пустыне, к гнетущему безмолвию.
«Пес с ней, Златой бабой!» — подумал он и велел повернуть струги обратно.
Казаки хватко ударили веслами. Запенилась вода, вогул быстро остался позади. Ермак сидел на головном струге и все думал о Златой бабе. Не знал он, что идол, именуемый так, вовсе не златой, а грубо рублен из кедра и покрыт железом…
Ермак вернулся в Искер, а вестей из Москвы все не было. Не сиделось ему, захотелось встретить воеводу московского на пороге новой землицы. Вспомнил он путь через Каменный и лесную Тавду-реку, на которой так недавно минули столько опасностей. Там, на Тавде, решалась судьба казацкого войска… Теперь все позади.
