Александр Солженицын - Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Вот что, совершенно понятно: сегодня же Лурье и Урицкий начинают организовывать и издавать циммервальдский журнал «Интернационал». Мировая буржуазия мобилизует силы – и мы будем тоже! Можно ли для этого получить в Таврическом комнату? Да конечно, да вот например № 10.
Но ещё важней и быстрей: надо дать сегодня же бой на Исполкоме. А отчего бы нет? Гиммер не мог представить, почему бы Исполнительный Комитет не зачислил бы в свой состав таких двух славных революционеров. Это – просто формальность, а пока оба товарища могут сегодня же прийти на заседание – и включиться в обсуждение. Да! Выдвинем сегодня на ИК: необходимо побудить правительство немедленно публично выразить своё согласие с Манифестом! (Добить Милюкова!) И в Контактной комиссии не попасться, как бы правительство их не перехитрило. Вчерашний Манифест (да Лурье ещё и не читал его как следует, Гиммер совал ему свой черновик) просто обязывает советскую демократию к борьбе с правительством цензовиков! (В дальнем плане – отбросить пиетет и к интересам всякой частной собственности.) Ясно, что откладывать нельзя ни минуты! Надо смело развёртывать программу советской внешней политики. Теперь прибыло наших циммервальдских сил – надо атаковать. Сегодня есть своя повестка, может не удаться, – но требовать назначить специальное заседание ИК по вопросу войны и мира!
А не надо ли прежде отдельно собрать циммервальдское крыло ИК? Да, пожалуй, это верно, сперва сговориться самим циммервальдцам. Теперь нас прибыло!
Да ведь отношение ИК к войне ещё не разработано, просто жуть как запущено! Объединяющей платформы нет никакой. Вопрос о войне – это и борьба за армию! Если Совет примет оборонческую позицию – он легко завоюет армию, но это обречёт революцию на бесславное будущее, на коалицию с буржуазией – а там дальше и на капитуляцию. Нет, бороться за армию надо с циммервальдской платформы, надо преодолеть мужицкую косность, эту толщу атавизма, этот примитив национализма, носимого в сердце с колыбели, и заразу шовинизма, привитую либеральными газетами.
Да, задача трудна. Надо разработать тактику, как выиграть бой на классовой платформе Манифеста. (Уже прочёл Лурье Манифест.)
Проговорили вот так, друг к другу прилипнув, со стола на стул, потом и на трёх стульях, – что-то много времени прошло, уже с исполкомской кухни несли хороший завтрак, в сдобренной каше мяса кусок и чай сладкий с булочкой. Дружно поели – просветилось Гиммеру, что надо же прессу смотреть сегодняшнюю, что же пишут о Манифесте?
Сбегал в канцелярию, принёс охапку газет, с густым типографским запахом. Расхватали, уселись читать. В «Известиях» замечательно выглядел гиммеровский Манифест – обширный великий Документ, которым будет отмечен XX век, у Гиммера даже сердце сжалось, не ожидал такого впечатления. И стал совать Лурье и Урицкому – пусть сперва прочтут Манифест как следует ещё раз. И сам ещё покашивался – но ему надо было читать, как отзывается буржуазная пресса.
И он-таки расстроился. Ещё несколько дней назад проглядывал он номера буржуазных газет с усмешкой победителя: такая в них была растерянность перед Советом и даже услужливость. Но что это, они как будто набирали свою силу – в вязкости, по плетению вязких петель они были специалисты, буржуазные перья! Ловко же обработали они Манифест! Бесстыжая «Биржёвка» подала его как продолжение традиционной патриотической политики, а?! А «Речь» холодно обошла 1-ю часть – как истраты на доктринёрство крайне левых социалистов, а зато возвысила 2-ю часть как оборонческую, вот мол и революционная демократия поддерживает защиту родины! Ну, и особенно, конечно, хвалили комментарий Чхеидзе: что вся сплочённая победившая демократия таким образом выступает против режима бронированного германского кулака.
Ну, Чхеидзе сам виноват, – но и как же они Манифест препарировали, негодяи! Никто не приводил его полностью, а только в обрывках и невинностях. Со стыдом и отчаянием Гиммер схватился за голову! Что же осталось от его виртуозного балансирования между левым и правым крыльями ИК? А может быть, он сам виноват: в этом балансировании не заметил, как перевесил чашку оборончества и недогрузил Циммервальд?… Кошмар, если так!
(А между прочим зацепил в газете, что сенатора Крашенинникова, его собственного гиммеровского пленника, вчера освободили из Петропавловки. Жаль-жаль, ну ладно, и две недели посидел – будет помнить.)
И – где же было Гиммеру ответить громово? На заседании Исполкома – это был не ответ. Надо было отвечать – в прессе. Но где? В «Известиях» – не принято выражение личных мнений. А в меньшевицкой газете Гиммер всё-таки писать не мог, ибо был определённо левее их. А свой независимый орган собирались с Горьким создавать – но за революционной колотьбой некогда было. И получалось – хоть печатайся у большевиков. Позавчера он и сказал в полушутку Шляпникову: «Мне не остаётся нигде писать, как в 'Правде'.» Шляпников отнёсся серьёзно (у них-то совсем литературная пустыня, на Демьяне Бедном едут): «Что ж, я своим предложу. Но только придётся публично заявить, что вы стоите на позиции большевиков.»
По сути – по политической сути – это недалеко и было. Но заявить так публично – была пошлость, которая затискивала бы многогранную, многоискристую, всю в метаниях личность Гиммера – в тупую партийную колодку.
А сейчас, покинув товарищей читать, Гиммер выскочил пробежаться – и вдруг в Купольном зале встретил – Розенфельда-Каменева -
– Ба! Лев Борисыч! А я уже читал, что вы приехали, да что же не показываетесь в советских сферах? Что, у себя в партии порядок наводите?
Интеллигентный, мягкий, умный, Лев Борисович не скрыл подтверждающей усмешки между усами и бородкой.
– Да, ваши ребята уж такие грубые, правда, и такие неловкие, не дипломаты.
Лев Борисыч посасывал мундштучок, прищурил один глаз. Он как будто стыдился своих большевиков. И вид его и манера говорить были барские:
– Читайте сегодняшнюю «Правду», её нельзя узнать. Это теперь – солидная, настоящая газета. Действительно, у неё был совсем неприличный тон, и репутация… Хоть закрывай совсем. Но я решил её перестроить.
– Ах, так вот и кстати! А мне негде печататься как раз. Я хотел бы, может быть, у вас – но Шляпников говорит: надо объявить себя большевиком?
– Ну, ерунда какая, мало ли что Шляпников. Пишите, пожалуйста, охотно напечатаем.
Так, так, – с поворотом ещё этой новой комбинации спешил Гиммер к Лурье и Урицкому. А что ж? Такая перепрыжка произведёт сенсационное впечатление в советских кругах. Уж во всяком случае, большевики – верные циммервальдисты. И резко оторваться от Нахамкиса, с которым рядом им невозможно быть, тот мешает развороту гиммеровского таланта.
А тем временем в комнате Исполкома набирались члены. Лурье и Урицкий здоровались со многими знакомыми – все петербургские социалисты, в общем, знали друг друга, хоть и отлучаясь порой в эмиграцию или в ссылку, – и уж теперь никому не могла прийти такая неловкость: попросить их покинуть заседание. Лурье уже многим оживлённо сообщил свой проект журнала «Интернационал».
Кончали завтракать, Шляпников пришёл с Мурановым, тоже рыло.
Собралось десять, пятнадцать, восемнадцать человек, и утомлённый, ото всех дней невыспавшийся, да и старше их тут всех, Чхеидзе, в потёртом порыжевшем пиджаке, открыл заседание, зовя к тишине.
Против включения Муранова, не вместо Шляпникова, а лишним, сразу же стал ершиться Чхенкели: лишний большевик? – тогда и нашего лишнего меньшевика! Ничего не могли решить, отложили вопрос на бюро.
Да, придётся Гиммеру ещё придумать манёвр, как вставить Лурье. А уж Урицкого, наверно, не удастся. Да он какой-то мешок.
Дальше упёрлись в финансы. Когда разрешали две недели назад создание Временного правительства, не догадались – никто не догадался! - связать их ещё и финансовым обязательством в пользу Совета: революция тогда пылала, и все умы были заняты одной политикой. Но постепенно остыли, куда ни кинься – нужны деньги, и вот рассчитал Брамсон потребности Исполкома – а денег-то у Совета нет! а деньги-то оказались в министерстве финансов.
А презренное лицемерное цензовое правительство так до сих пор ничего не ответило на требование о 10 миллионах.
Так подошёл момент потребовать этих денег окончательно! Поручили Нахамкису и Эрлиху: сегодня же срочно сформулировать повторный категорический текст требования на 10 миллионов. И за подписью Чхеидзе и Скобелева – послать с курьером в Мариинский дворец.
Тут выступил Громан (он был член с совещательным голосом), очень взволнованный, крупнокалиберный, тучный, и говорил (постоянно гулко гундося, как будто с неизлечимым насморком), что продовольственный кризис катастрофически обострился, а договориться с министром Шингарёвым невозможно… Громан уже тискался к столу со своими многими бумажками, собирался тут же и доклад начинать. Но на Исполкоме стали очень не любить внеочередные вопросы, каждый метил свой вопрос провести, или может быть раньше уйти, – и так закричали на Громана, что вопрос не подготовлен, что надо пригласить специалистов, – отложили на завтра. (Да просто никто Громану не поверил, зная его манеру пугать, что за три дня продовольственный вопрос вдруг стал катастрофичен. Честно говоря, открылось, что он ни перед революцией таким не был, ни сейчас.)
