Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим
Покивач тоже вырвался из солдатских рук, бросился к Марте, стал поднимать ее. Затем воздел руки вверх:
– Хлопцы! Бей их!
Лава приближалась к схваченным и солдатам с невероятной быстротой.
И в этот момент воздух разорвал беспорядочный, редкий залп. Покивач качнулся и, словно переломившись, упал навзничь в снег. Упал еще кто-то, еще, еще.
Но было поздно. Пешни, острые жала кос, свитки, сталь, ходаки, желтые, как мед и лен, распатланные волосы – вся эта гневная лава надвинулась, смяла, погнала солдатскую цепь.
И не хватало времени солдатам зарядить ружья, и оставалось лишь одно – спасаться, прыгать через ограду, бежать, укрываясь за церковные стены, ощущая спиной горячее дыхание толпы и хрустение кос, когда они впивались в живую плоть, бросать ружья, бежать к речушке, проваливаться на синем льду, исчезать в пуще.
…Алесь стоял на опустевшем поле боя. Он озирался. Ага… вон человеческое лицо в дверях… И еще… И еще одно…
– Идите сюда! – властно приказал он.
Причитая, приблизился старик:
– Боже! Боже! Что же это теперь будет?
– Ничего не будет! Зови людей. Какая тут самая чистая хата? Боишься? – грустно сказал Алесь. – Ничего. А ну, идите сюда.
Подошло еще несколько человек горипятических.
– Вот что, – сказал Алесь. – Никому ничего не будет. Только помогите мне. Подберите всех раненых – и солдат, и мужиков. Несите их в ту хату… Не хитри, дед, твоя хата.
Только теперь он понял, как глупо было скакать сюда. Он так ничего и не придумал за дорогу. Надеялся, что на месте все решится.
Решилось, к сожалению, без него. Умнее всего было б ему оставить эту деревню и неузнанным уехать обратно. Люди не задержатся здесь, уйдут. Но Загорский написал Исленьеву. Он знал, что где-то здесь Когуты, что сейчас он, Алесь, останется единственной защитой этих людей от разъяренной солдатни, потому что при нем постыдятся издеваться.
И еще – раненые стонали на снегу, и это было ужасно, а тут никто, кроме знахарок, не мог им помочь.
– Несите, несите! – подгонял Алесь.
Надо было торопиться. Распаленные погоней люди могли вернуться и – кто знает – могли попытаться сорвать свой гнев на недобитых. Печально, если убьют и тебя, но кто поможет раненым? А он все же слушал лекции и на медицинском факультете.
– Отведи коня куда-нибудь в гумно, – сказал старику Алесь. – Если останусь жив, я тебя за него отблагодарю.
* * *Когда вооруженные мужики, взволнованные и раскрасневшиеся, снова затопили улицы, раненых там уже не было.
Корчак, трепеща ноздрями от возбуждения, ходил всюду и задавал лишь один вопрос: «Где Покивач?» Кто-то указал ему на хату, куда снесли раненых.
В огромной пятистенке люди лежали на лавках, на столе, прямо на полу.
Загорский с засученными рукавами и окровавленными выше запястий руками накладывал гиппократову шапку на голову одного из горипятических мужиков. Тот жалобно стонал, и ему со всех углов вторили стоны.
– Хлопцы, добейте, хлопцы, добейте меня! – почти плакал от испуга и боли молодой русый солдатик в углу.
– Молчи! – со злостью бросил ему Алесь. – Рана в руку, а ты расхныкался, вояка!
Грубость сделала свое. Солдатик перестал ныть и только всхлипывал.
– А ты терпи, терпи, – говорил Алесь горипятическому. – По крайней мере теперь знаешь, как порох пахнет.
Он почувствовал на себе чей-то взгляд, поднял голову и встретился с глазами Корчака.
– Это ты скакал? – спросил Корчак.
– Я. А что, не вовремя? – Глаза Алеся смотрели спокойно.
– Зачем?
– Хотел как-то остановить все это.
– Зачем?
Алесь улыбнулся.
– Время не то. Манифеста в церквах нет, можешь поверить мне. Поэтому я и освободил своих не так, как он.
Глаза Корчака следили за Алесем зорко и гневно.
– Со временем ты это поймешь, Корчак, – сказал Алесь.
Лютая ирония была в складке Корчаковых губ.
– И не боишься, что убьем?
Алесь не отвел глаз.
– Даже последние убийцы не убивают попа с дарами и лекаря.
– А если все же?
– Ну и опускайся ниже последнего бандюги. – И Алесь перешел к следующему раненому.
Корчак не знал, какое напряжение владеет сейчас этим молодым человеком. Корчака душил гнев. Этот, с красивыми серыми глазами, не обращал внимания на смерть, что стояла перед ним.
Корчак сделал шаг и встал перед Алесем, затенив окно.
– А ну, отойди! – повысил голос Алесь.
Корчак невольно отступил, а когда спохватился, было поздно.
– Бумажки захотелось? – жестко сказал Алесь. – Знаешь, где б ты очутился со своей бумажной волей? Гляди, – его рука указала на лежащих. – Вот… Трое убитых мужиков, шесть убитых солдат, двенадцать раненых через… бумажку… Иди, иди ищи свою бумажку, темнота.
Корчак обвел глазами тех, что стонали. Вон один легко раненный из деревни Ходанского. Морщится, поднимается на ноги. Несколько солдат с повязками. А там трое из его лесных хлопцев. Убитые у дверей.
– Где Покивач? – спросил Корчак.
– Ищи.
Корчак отошел, склоняясь над лежащими. Покивач приткнулся у стенки на боку. Желтые, ястребиные глаза смотрели бессознательно.
– Давай раньше всего этого, – сказал Алесю Корчак.
– Не нужно, – ответил Алесь.
– Как это не нужно?
– Ему больше ничего не нужно.
– Мой человек.
– Даже твоим людям, даже тебе со временем ничего не нужно будет.
И тут Корчак понял. Подскочил к Алесю:
– Ты что, две головы имеешь? Ты кто такой?!
Но тут же сдержался. Он вспомнил слова Кондрата Когута о врагах.
– А-а, – сказал он, – тот князь, что за волю?
– За волю, – просто сказал Алесь. – Только за настоящую. Не за бумажную.
Тяжело дыша, Корчак спросил:
– Ты что же это его, Покивача, не сберег, а?
– Это ты его не сберег. Ему уже никто не мог помочь. – И заговорил вдруг почти умоляюще: – Послушай, Корчак, иди ты поищи в церкви свою бумажку да исчезай отсюда. Натворил беды – хватит. Да еще я тебе советовал бы всех своих убитых и раненых с собой забрать: солдаты сейчас придут. Временнообязанные Ходанских, к счастью легко раненные, пойдут домой. А горипятических уж я сам уберегу. Ушел бы ты, а?
Корчак пошел было к двери, но остановился.
– Не верю я тебе, – сказал он. – Всей породе вашей проклятой не верю.
– Хорошо, – сказал Алесь. – Уходи.
Дверь хлопнула. Корчак, сжав челюсти, бежал к церкви, у которой мужики тяжелым бревном кончали выламывать дверь. Наконец дверь упала.
Гулко топали по плитам сапоги, мягко хлюпали поршни.
Корчак ногой открыл царские ворота.
Его рука скользнула под бархат, которым был накрыт престол. Потом он выпрямился, бледный.
– Нема, – сказал он.
– Нема… Нема… Нема… – начало передаваться по цепочке к выломленной двери.
…Первыми двинулись с места люди Ходанских. Некоторые зашли в хату, где был Алесь, взяли своих раненых, пошли. Корчак смотрел, как отделялись от толпы люди.
– Хлопцы… – сказал он, и голос его дрогнул. – Хлопцы, перепрятали они ее. Не может быть, чтоб царь…
Все молчали. Лишь кто-то тяжело вздохнул:
– Нехай так. Но теперь что уж! Если б нашли, поклали б костки, а так…
Корчак сел на крыльцо. Таяла и таяла толпа. Белоголовый человек сидел на крыльце, и волосы свисали на лицо.
Потом он поднял голову, и все удивленно увидели, что глаза Корчака застилают слезы. Они медленно, струйками, сплывали по щекам.
– Волю нашу… – Корчака что-то душило, – дорогую нашу… продали, псы… Продали… Продали.
Уменьшались белые фигуры на белом снегу, и солнце радужно дробилось в глазницах человека на крыльце.
Затем он поднялся и вздохнул:
– Что там… Будем ждать… Мы терпеливые.
Маленькая группка людей стояла перед ним, и он сказал:
– Заберите раненых. Отходим, хлопцы.
…Остальные тащились по снегу, неся на самодельных носилках раненых и убитых, а Корчак все еще стоял в дверях.
– Смелый ты, князь, – наконец сказал он. – Но ненавижу я тебя. Не за то, что ты – это ты. За других я тебя ненавижу. За Кроера. За всех братьев твоих. За все.
– Я знаю, – сказал Алесь.
– Так и останешься с солдатами да этими горипятическими мямлями?
– Так и останусь.
– Смелый, но все равно ненавижу. – Жилы набухли на лбу Корчака. – Не могу я тебя тронуть, но… Пускай бы тебя убили солдаты, князь.
Алесь побледнел.
– По-мужичьи ты балакаешь – пускай бы тебя убили, своих отпустил – пускай бы тебя убили, округа за тебя горой – пускай бы тебя убили, под солдатскими пулями остаешься – пускай бы те-бя у-би-ли.
– Видишь, – сказал Алесь. – А я хочу, чтоб ты жил.
– Для чего?
– Для настоящей воли.
– Не будет ее!
– Она будет. – У Алеся дрожали губы. – Подумай, Корчак. Мы другие, Корчак.
