На пороге великой смуты - Александр Владимирович Чиненков
– Господин, прости! – загоготал развеселившийся разбойник. – Теперь я твой господин, а ты мой раб, уважаемый Садык! И наперёд прошу никогда не забывать об этом!
Глава 6
В народе говорили: что хорошо в Святки – нехорошо в будни. Это проявлялось во всем. Святки в Оренбурге ничем не отличались от празднований в сёлах, станицах и малых городках. В это время отвергались все нормы человеческого общежития, игры были подчёркнуто эротическими: юноши устраивали розыгрыши в образах животных, щупали и лягали девиц, не ответивших им в прошедшем году взаимностью.
Помимо относительно невинных коляд и кощунственных игр в покойника, наши весёлые предки практиковали и другие забавы, которые могли и расстроить, и напугать целомудренных девушек.
В Оренбурге, в казачьем Форштадте, была особо распространена «игра в кобылу», во время которой молодые казаки на посиделках строили девок попарно и, приказав им изображать кобыл, пели хором: «Кони мои, кони, кони вороные…» Затем один из парней, изображающий хозяина табуна, кричал: «Кобылы, славные кобылы! Покупай, казаки!», а другой, «покупатель», выбирал одну из них, ощупывал и осматривал, как лошадь на ярмарке. Далее шла бойкая «торговля», полная непристойных жестов и неприличных песен, «кобылу» заставляли целоваться с «покупателем», а затем её «подковывали». Один из парней зажигал пук лучины – горн, другой раздувал «меха», третий изображал «кузнеца» и колотил по пяткам, а «покупатель» держал «кобылицыны» ноги, чтобы не убежала.
А ещё в первые святочные дни бойкие девушки-казачки наряжались в чужие сарафаны и закрывали лица платками, чтобы парни их не узнали, шли дурачить молодёжь не своего сословия. Особенно любили дурачить парней ремесленников и мастеровых.
Большая часть казачьей молодёжи наряжалась в одежду противоположного пола: парни – в женскую, а девушки – в мужскую. На городских улицах переодетый девушкой парень избирал себе в кавалеры какого-нибудь простодушного юнца из горожан и заигрывал с ним, назначая свидания, кокетничал и даже давал нескромные обещания. А к концу вечера, когда простак уже «пламенел от страсти», ломался, потом уступал, а на свидании открывался ему под смех затаившейся за забором всей честной компании.
Приблизительно такой же характер носили интриги нахалок, наряженных парнями: они так же выбирали себе наивных дурёх из семей мастеровых горожан, ухаживали за ними, выпрашивали «в залог» платок или колечко. А потом из-за забора вдруг выскакивали свои, форштадтские, раздевали озорницу чуть ли не догола и вываливали в снегу.
Обычно после таких «забав» мастеровая молодёжь считала себя обиженной и начинались вполне реальные драки с кольями стенка на стенку, с увечьями и даже с забитыми насмерть. И неудивительно, что после таких «веселий» мерещились и бесы в зеркалах, и мохнатые руки из печек, и прочие ужасы, от которых замотанные Святками казаки и горожане порой лишались рассудка! Из уст в уста передавались страшные истории про страшные гадания, где ослушницу настигала кара в виде поседения, постарения.
Но, несмотря ни на что, девичьи посиделки всегда проходили при погашенных свечах и всенепременно заканчивались вопросами про суженых-ряженых. Оканчивались же Святки наступлением Васильева вечера.
* * *
Вечером, который по народному календарю принято называть Васильевым, нечистая сила «давала отмашку» для самых экстремальных святочных гаданий. Это была кульминация Святок. Начинались «страшные» дни, которые длились до самого Крещенского сочельника. Считалось, что гадание в эти дни – самое точное, поскольку помогала сама нечисть, ворующая с неба месяц, чтобы не было свидетелей того, как ведьмы и духи шастают по дворам. Верили, что если старшая в избе женщина до рассвета принесёт из амбара крупы, а старший мужчина – колодезной воды, то предстоящий год двор проживёт с добром. На Васильев вечер всей избой следили за тем, чтобы каша не побежала из горшка – это считалось дурным знаком. По домам ходили бабки-повитухи, омывали притолоки и вытирали их чистым полотенцем – так устранялись следы наведывающейся потусторонней силы. После этого над воротами привязывали сальную свечу, чтобы возвращающиеся с шабаша ведьмы обходили дом стороной.
Этот вечер Жаклин и капитан Барков, как всегда в последнее время, коротали вдвоём.
– Быть может, вы мне скажете, Александр Васильевич, сколько нам ещё понадобится времени, чтобы дождаться приезда Анжели? – спросила Жаклин. – Мне уже начинает казаться, что дело не в золоте французов, а в том, что вы умышленно удерживаете меня в Оренбурге!
– Но для чего? – удивился Барков. – Почему вы так думаете?
– Вы хотите как можно дольше находиться со мною рядом, – уверенно ответила Жаклин.
– Но для чего? – взволнованно повторил капитан.
– Чтобы влюбить меня в себя! – ответила она, глядя в его обеспокоенные глаза.
Барков побагровел до самых корней волос. Он решил, что Жаклин удалось каким-то образом разгадать его планы. Совесть нашёптывала ему, что он разоблачён. Приговор вот-вот будет произнесён, его ждёт кара за двуличие: женщина больше не пожелает его видеть и выставит за дверь. Бедняга! Он и не догадывался, что, знай Жаклин о его планах, это бы не только разъярило её… Жаклин было приятно видеть капитана у своих ног, утверждать свою власть над ним, заставляя его терять голову от любви к ней. Но ей было ещё приятнее ощущать, что она не одна коротает время в своём унылом доме и что ей не приходится выть от одиночества, или впасть в очередную безумную попытку покинуть город одной, зимой и без надёжного сопровождения.
– Господи, да вы и так знаете, что я изнемогаю от любви к вам, милая Жаклин! – справившись с замешательством, ответил капитан. – А если вы захотите меня полюбить, то никакие уловки в этом мне не помогут! Признаться, я давно уже ищу заветную тропиночку к вашему сердцу. Безумец, я хочу найти своё счастье на земле, а можно лишь уповать найти его на небе!
– Фу, Александр Васильевич! Вы говорите то, во что сами ничуть не верите. Все вы, мужчины, таковы. Если вы знаете, что земного счастья не существует, почему вы так настойчиво добиваетесь моей любви? Зачем стремитесь к этому, даже пожертвовав своей блестящей карьерой?
– Мне свет не мил без вас, Жаклин, не говоря уж о какой-то там карьере.
– А вот меня что-то беспокоит молчание губернатора, – решив сменить избитую тему, призналась Жаклин. – Неужели ему ещё неизвестно о бегстве Ании?
– Наверное, нет, – нахмурился, как от приступа зубной боли, Барков. – Мы же не говорили никому об этом. Да и гости перестали посещать ваш дом. К чему бы это?
Столик, заставленный вазами с пирожными, с наполненным вином графином в центре стоял перед креслом Жаклин, точно ограждая её
