Белые степи - Рамазан Нурисламович Шайхулов
– Все будет хорошо, я вернусь… Я вернусь…
Все всхлипывая, она уснула только под утро.
На следующий день с Архангельской дороги, поднимая столбы пыли, прибыли обещанные обозы. Призывная молодежь задорно и весело стала получать оружие и обмундирование, суетливо и бестолково толкалась, красовалась перед провожающими. Особенно старался выросший в двухметрового детину Нурмый. Правду в народе говорят: «Чем рост с верблюда, лучше ум с пуговку», он так и не остепенился, так и чудил с ровесниками, бестолково проказничал. Но Даута после того случая он больше не смел обижать.
Бывалые вояки, ветераны войны с германцами, подходили к обозам нехотя, неторопливо, со знанием дела осматривали винтовки. С осуждением смотрели на желторотых юношей, еще не нюхавших пороха, но уже вообразивших себя героями. Знали они цену этому задору и удали.
Совсем в стороне в тени прятался, курил свою самокрутку одноногий Юлдыбай. Он с грустью смотрел на неумело толкающихся в попытке составить строй и не знающих, как лучше держать тяжелую винтовку, новобранцев…
Наконец, командиры при помощи фронтовиков построили новоиспеченное войско, кое-как оторвав их от провожающих родителей, жен и детей. А Зухра видела только Шакира. Переодетый в новый топорщащийся мундир царской армии без знаков различия, в новеньких сапогах, растерянный и грустный Шакир стоял, переминаясь с ноги на ногу, с котомкой собранных в дорогу продуктов, винтовкой и подсумком с патронами. Все это ему мешало, он все время поправлял сползающую с плеча винтовку и искал глазами в толпе провожающих Зухру, и почему-то у него все время в голове вертелось: «Встретимся в Белых степях, встретимся в Белых степях, любимая…» Недалеко от него в том же строю стоял самоуверенный Ахат, он скалился, все время шутил, подтрунивал над новобранцами…
Когда все успокоились и выровнялись, провожающие отделились и, утирая слезы, отошли на другую сторону дороги, Заки Валиди и мулла Мухаметша, придирчиво осматривая, стали медленно обходить строй. Мухаметша шептал молитвы, благословляя воинов. Остановился напротив Шакира:
– Шакир мой, выйди из строя, – и когда Шакир неуверенно сделал шаг вперед, мулла, обращаясь к Заки, сказал: – Вот мой лучший ученик, вот каких людей мы отправляем на бой за Родину нашу. – И громко, для всех: – Дорогие мои, я вас всех благословил на бой за земли наших предков, помните, что душа погибшего за веру, за справедливость сразу же попадает в рай. С вами будет мой ученик Шакир, он знает Коран, все ритуалы и обычаи. Обращайтесь к нему в минуты отчаяния, в минуты горести и потерь. Он будет молиться за вас, и ни один воин не будет похоронен не по нашим обычаям, без его молитв.
Шакир подтянулся, у всех на глазах преобразился, в глазах блеснула сила, подкрепленная верой. И Мухаметша, обнимая его, на прощание сказал:
– Шакир, туго вам придется, не все вернутся в свои дома, но ты поддерживай в них веру, сила в вере. Ты же помнишь, что верующий прежде всего – защитник Отечества. Хорони погибших сам, ты все знаешь, все уже умеешь… Возвращайся целым и невредимым…
Тут из толпы провожатых вырвался горбун Даут; с перекошенным от горя лицом, маленький, он ткнулся в пояс Шакира, пытаясь его обнять. Шакир нагнулся и порывисто обнял его:
– Ша-а-кир-р, – сбивчиво и заикаясь, сквозь слезы выдавил он, – д-добрый и с-сильный наш, н-не уми-р-рай, воз-з-вра-щайся…
Прозвучали команды, серо-зеленая масса новобранцев и бывалых солдат колыхнулась и пошла в сторону Богоявленского завода. Поднялась пыль из-под ног идущих, впереди у горизонта сгустились тучи, заиграли сполохи молнии, загрохотали раскаты грома… Опустел Мырзакай.
Дома Зухра на подоконнике, что у их постели, нашла сложенный вчетверо лист. На нем красивой арабской вязью были написаны стихи от Шакира, которые она запомнила на всю жизнь:
Может, я не вернусь из этого похода,но знай, что я тебя люблю,ты лучшая на свете…Глава II
Фатхелислам
1Зухра проснулась от того, что какая-то птичка уселась на конек крыши сарая, задевая крылышками настил из дранок, и стала шумно чистить перышки. Царапая коготками дранки, попрыгала, походила, несколько раз невнятно что-то просвистела и так же шумно взлетела и, свистнув крылышками, улетела… «Счастливая птичка, – думала сквозь мучительную дрему Зухра, – летает где хочет, везде у нее пища, копнула лапкой чернозем, под ним червячок. На ветках осины и в кустарниках гусеницы, на лету и мухи, слепни. Поклевала – и сыта, лети дальше… Попила водички из чистой лужицы… Вольготно, сытно и легко…» Птички залетали, и небо в прощелинах крыши порозовело, значит, скоро рассветет, значит, скоро опять за работу. Что сегодня придумает хозяйка, за что надо будет до изнеможения рвать жилы, чтобы не умереть от голода?..
– Лентяйка, лежебока, дармоедка, вставай! Чтобы ты сдохла, объедаешь нас, лентяйка, иди бегом на речку, белье стирай! И чтоб все чистеньким было у меня! – других слов от нее Зухра и не слышала.
Голод мучил, издевался над ней все последнее время. Желудок уже не урчал, как бывало в детстве, когда заиграешься на улице, забегаешься, а растущий организм требует еды, и желудок смешно урчит, и кажется, что если сейчас не съешь что-либо, то так и упадешь замертво. Теперь урчать желудку было нечем. Если бы не изнуряющий труд, усталость, то от голода и не засыпала бы. Страшно завидуя этой улетевшей сытой и довольной птичке и со злостью наблюдая за светлеющим небом, Зухра с содроганием во всем исхудавшем, изможденном теле стала ждать, когда хозяйка лающим голосом разбудит ее и, понося всем, на чем свет стоит, снова погонит на работы. Хозяйкой же была та самая мачеха Гайша, державшая в черном теле их противника по детским играм, сироту Асхата, который ушел с белыми.
Зухре уже казалось, что вовсе и не было той прошлой жизни в чистом, уютном доме отца, не было жарких объятий Шакира. Что она так и жила в опустевшем сарае и спала на досках яслей, прикрытых только старой рогожей. Что рядом, через дощатую перегородку, еще живет единственная выжившая корова хозяев, которая тоже от голода жалобно мычит и грызет древесину сарая на доступных для ее зубов уголках.
Все тело болело, как от побоев, потому как от работы не было продыху. Боль добавляли корявые доски, впиваясь в бока неровно отесанными основаниями сучьев. Хозяйка давала есть только остатки от скудного семейного стола, эти объедки лишь поддерживали организм, не давая умереть. Она делала черновую работу, как мужик или несколько женщин в старые времена.
Все переменилось после ухода Шакира с башкирским войском.
