Путь к свободе - Иван Митрофанович Овчаренко

Он бросил в траву свою винтовку и закричал дрожащим от волнения голосом, простирая руки туда, кверху, где стояли генералы и офицеры:

— Ваше превосходительство! Приостановите! Расстреляйте меня! Цыценко — подлец!.. Что же это делается?.. Убейте меня!

— Он сошел с ума! — закричали стоявшие рядом юнкера и загородили своего товарища.

Поп отвел женщину в сторону.

Юнкера притихли.

Молчание неожиданно нарушил звучный и сильный голос:

— Детоубийцы! Кровавые тираны!

Генералы и офицеры подняли головы.

Матрос-комиссар бросал слова, полные гнева и ненависти: — Народ все вам припомнит! Народ вам не простит!

Юнкера мрачно смотрели на матроса. Он повернулся к ним:

— Вы, молодые люди, подумайте, пока не поздно… Народ грозен!

Последние слова были сказаны с такой силой, что некоторые юнкера невольно повернулись в ту сторону, куда указывала рука матроса.

Генерал Гагарин испуганно взглянул на Гольдштейна и завизжал:

— Кончайте же!..

— Перестать! — взревел Цыценко, приближаясь к матросу с револьвером в руках.

— Постой, — властно сказал матрос, — не стреляй.

Цыценко остановился.

Матрос обернулся ко всем приговоренным:

— Прощайте, товарищи! Мужайтесь! Да здравствуют большевики, да здравствует советская власть!

— Прощай, товарищ!

— Прощай, друг!

— Да здравствует…

Громкое эхо, покатившееся по горам к морю, повторило: «прощай», «да здравствует».

Раздались сухие, резкие выстрелы. Все товарищи, окружавшие матроса, сразу упали на землю. Только он стоял, пошатываясь, и вздымал большую руку, грозил кулаком…

— Фу-ты, черт! — прошептал Цыценко, вздрогнув; он отмахнулся, словно отгоняя какие-то тяжелые мысли.

Быстро пошел к экипажу и, садясь, бросил кучеру-солдату:

— Не отставать от охраны!

…Экипаж быстро примчался в город. Цыценко вошел к себе в гостиницу, расположенную в самом центре города, на углу Дворянской и Воронцовской улиц. Здесь он занимал самый роскошный номер. В гостинице ему вручили письмо, присланное старшим братом, который был занят теперь реставрацией хозяйства в их крымском имении. Брат просил срочно приехать к нему. Он сообщал, что у них в деревне по-прежнему неспокойно — в имении беспорядки, батраки работают плохо, скот болеет — и что приезд его необходим, и немедленный.

Этот вызов брата был уже вторичным, и Цыценко решил выехать в имение. Кстати, он день-два отдохнет. Отъезд был намечен на утро, так как вечером и ночью отправляться было опасно.

Утром четверка сытых лошадей, запряженных в лакированный, с кожаным верхом фаэтон, била копытами о мостовую возле главного подъезда гостиницы. Долговязый солдат с большими усами, в английском мундире, опоясанном широким ремнем, нетерпеливо поглядывал на дверь гостиницы, сдерживая коней белыми вожжами.

В подъезде сверкнули золотые погоны на офицерской серой шинели. Кучер выпрямился. Вышел Цыценко. Бледный, слегка покачиваясь и придерживая саблю, он быстро подошел к фаэтону, звеня шпорами.

— Здравия желаем, господин капитан! — приветствовал кучер, оживляясь.

Цыценко, небрежно прикоснувшись рукой к фуражке, буркнул:

— Здравствуй, Прокофий.

Подобрав шашку, Цыценко готовился уже войти в фаэтон, как вдруг его остановил шустрый молоденький солдат-денщик, подбежавший к нему с кожаным чемоданом в руках.

— Господин капитан, — сказал он, вскидывая руку к козырьку новенькой английской фуражки, — скажите вы ей, пусть отстанет!

Цыценко обернулся.

В нескольких шагах от него стояла полная, уже в летах, накрашенная дама в зеленой шляпе и в легком сером пальто. Она негромко, негодующе сказала:

— Да, господин капитан, это я! Когда же, наконец, вы расплатитесь со мной? Я для вас, для такого известного офицера и богатого барина, отыскивала лучших девочек… молоденьких, благородных, невинных… А вы так неблагодарны мне… Девочкам надо жить!

— Довольно! — остановил ее Цыценко. — Здесь улица! — Он торопливо вынул из кармана брюк пачку денег, швырнул их к ногам женщины. Потом сквозь зубы бросил: — Пшла вон отсюда!

Жецщина, сжимая деньги в руках, хотела что-то возразить, но капитан прервал ее:

— Молчать!

И вскочил на подножку фаэтона, который тут же тронулся, едва не оставив денщика.

— Гони, Прокофий, во весь дух! К вечеру мы должны быть в имении.

— Будем, господин капитан!

За городом к ним примкнул конный отряд постоянных телохранителей капитана, состоявший из десяти чеченцев. Они разделились на две группы — одна поскакала впереди фаэтона, другая следовала сзади.

Цыценко закутался в дорожный плащ, забился в угол сиденья, опустил голову и всеми мыслями перенесся в имение, куда они с братом возвратились сразу же, как только немецкие войска оккупировали Крым.

Старший брат Цыценко, Александр, не успел ступить ногой в имение, как с жадностью взялся за хозяйство. Он с помощью брата, начальника контрразведки, быстро отобрал у крестьян все, что они взяли в имении в дни революции. Братья потребовали от крестьян уплатить налог за годичное пользование землей во время советской власти и предупредили, что если кто не выполнит их требований, тот не получит земли для посева. В имении установились старые порядки. Братья решили брать с крестьян за землю, как прежде, половину урожая. Даже за яровые посевы они теперь установили половину урожая, хотя до революции получали меньше.

Хлебороб-крестьянин, селившийся на помещичьих землях в Крыму, обрабатывал землю своими силами, тяглом, инвентарем, засевал собственным зерном, а урожай с барской «половины» обязан был, по законам аренды, свозить с поля в имение помещика. Там, на молотилке хозяина, крестьянин должен был своими силами обмолотить зерно и уплатить за это особо натурой (с десяти пудов обмолоченного зерна — один пуд). Зерно из-под молотилки крестьянин свозил и ссыпал в помещичий амбар, солому и мякину клал в общие помещичьи скирды. По окончании всех работ крестьянин ставил управляющему имением магарыч, вернее — «жертвовал» ему мешочек-два зерна, чтобы не попасть в разряд плохих хлеборобов.

В заключение всего управляющий собирал хлеборобов деревни и вел их всех гурьбой на поклон к барину. Тут крестьяне узнавали, доволен ли барин своими арендаторами-хлеборобами; от оценки барина зависело, будут ли они и впредь получать землицу для посевов.

Только после этого крестьяне имели право браться за уборку и обмолот своей половины урожая. Они молотили свой хлеб катками, сделанными из дикого камня, терли на утрамбованных токах терками или, разостлав снопы на земле, гоняли по ним скот, чтобы их копытами вымолотить из колосьев зерно. Почти всегда, когда начинали обмолот, наступала осенняя пора, выпадали дожди. Хлеб на поле в копнах прорастал, гнил. Часто непогода оставляла крестьян, особенно маломощных, без хлеба, без семян. Многие тогда уходили из деревни в город на поиски работы, чтобы спасти от голодной смерти свои семьи. Весной же почти всегда крестьяне гурьбой шли к барину и просили у него взаймы под круговую поруку семян для посева и соломы для своей скотины…

Цыценко мягко покачивался в фаэтоне, уносившемся в глубь широкой, чуть холмистой