Путь к свободе - Иван Митрофанович Овчаренко
— Прежде всего, ваше превосходительство, — начал капитан деловито, — сегодня ночью с вашего разрешения было вывезено на барже семьдесят совдепских солдат — все утоплены в проливе, за крепостью.
Гагарин остановился и строго посмотрел на Цыценко.
— Все сделано аккуратно… По методу немцев, ваше превосходительство. Катером подвезли на баржу старые колосники. Арестованных связали. Когда вышли из бухты, каждому к шее колосник, некоторым — по два, смотря по комплекции…
— Смотрите, без огласки!
— Так точно! Разрешите огласить список очередной партии, назначенной сегодня на двенадцать часов.
— Прошу вас, — сказал генерал, лег в постель, прикрыв одеялом голые колени, и спросил: — К расстрелу?
Капитан удивленно посмотрел на бледное лицо Гагарина и с расстановкой сказал:
— Полагаю, что да. Точно установлено, что они все большевики.
— Миловать нельзя!
Капитан вынул из бювара списки и начал читать:
— «Властью великой и неделимой России…»
— Ладно, ладно… — замахал рукой генерал.
Капитан вспомнил, что Гагарин не любит предисловий.
— Первым по списку идет схваченный на Кубани, в госпитале, раненый матрос с крейсера «Свободная Россия», двадцати девяти лет, холостой, Иван Матвеев, большевик-комиссар.
Генерал жестом приказал: «Дальше!»
— «Пастух Григорий Синица, тридцати семи лет, семейный, Петровской волости, Керченского уезда. Во всеуслышание требовал советской власти и водрузил на своих воротах красный флаг».
— Дурак!
Капитан читал:
— «Дмитрий Маслов, четырнадцати лет, по прозванию Шкет, чистильщик сапог. При советской власти выдал офицера».
— Как? Кому?! — воскликнул Гагарин и поднялся, свесив с кровати свои волосатые ноги.
— Перед эвакуацией из Керчи Совдепии поручик в штатском платье вышел почистить сапоги и как раз попал к своему постоянному чистильщику. Паршивец заорал во все горло: «Здравия желаем, господин поручик!»
— Расстрелять гаденка! — перебил генерал.
— Слушаюсь.
Генерал соскочил с кровати и, напяливая брюки, бормотал:
— Господи, до чего дошли, мерзавцы!..
Капитан читал дальше:
— «Сеид Абла, татарин, пятидесяти лет, семейный, крестьянин Сарайминской волости, Керченского уезда, деревни Кой-Алчи. Вилами ранил помещика при отобрании имущества…»
— Дальше!
— «Женщина Устинова с годовалым ребенком, жена расстрелянного большевика… Проклинает офицеров во всеуслышание, именуя их палачами».
— Ребенок… ребенок… — насторожившись, повторял генерал. Лицо его потемнело, он дернул пальцем, как будто за собачку револьвера. — Да… Сколько их у вас там? — раздраженно спросил он.
— Еще тридцать пять человек.
Генерал задумался, но вскоре процедил устало:
— Расстреляйте всех.
2
В крепости шли приготовления к очередной казни.
Цыценко выбрал место для расстрела внизу крепости, у самого моря, где по берегу тянулся длинный ряд старинных пушек, уныло глядевших в море. С северной стороны балку ограждала высокая стена крепостного туннеля со множеством окошек-бойниц.
В половине двенадцатого все приготовления были закончены. Необозримая поверхность моря, под жарким солнцем дробившаяся ослепительными переливами ряби, играла все новыми и новыми оттенками.
На дороге, вьющейся по склону, показались арестованные. Бледные, измученные люди радовались солнцу и жадно вдыхали насыщенный ароматами трав, прозрачный воздух.
Пленники были связаны за руки по четыре человека. Вокруг шли юнкера и офицеры. Конвой шел молча, держа винтовки наперевес.
Крепостные жители, жены и родственники офицеров, тоже шли за колонной, некоторые забегали вперед, чтобы поудобнее пристроиться и посмотреть на казнь.
Барон фон Гольдштейн и генерал Гагарин были уже на верху высокой стены. Около них толпилась группа немецких и русских офицеров.
Колонна, достигнув назначенного места, остановилась на площадке, заросшей густой и мягкой, как ковер, травой.
— Всех не расстреляете! Народ отомстит за нас! — громко сказал высокий красивый матрос, обращаясь к Гагарину. Большие голубые глаза его ярко горели, растрепанные черные волосы ниспадали на бледный выпуклый лоб. От волнения верхняя губа его вздрагивала.
Барон фон Гольдштейн, владевший русским языком, спросил у Гагарина:
— Кто?
— Комиссар.
— О-о! — протянул барон.
Матрос поднял голову, насмешливо глянул наверх. Взгляд его остановился на немецком бароне. Секунду он простоял неподвижно, потом встряхнул молодецкими плечами.
— Как здоровье, господин барон? Крови захотели?!
Барон рванулся вперед, но Гагарин удержал его.
— За нашу кровь вы ответите перед своими рабочими! Перед солдатами, которых вы отняли от своей родины, от матерей, детей, братьев и невест! Они вам вспомнят все!
— К порядку! — бросил сердито Гагарин.
— Я, я, я… — загалдели наперебой немецкие офицеры.
Юнкера бросились на арестованных и начали прикладами сгонять их к стенке.
Цыценко подал знак. Юнкера взяли четверых пленных и вывели вперед. Наступила гнетущая тишина. Лица приговоренных были мрачными и суровыми. Все молчали.
Только старый Сеид Абла начал молиться и плакать.
— Зачем ты мне смерть даешь? — сквозь слезы кричал татарин. — Ми не виноват, моя помещик держит вот тут за грудки, — он показал, как его держит помещик. — Он говорит: «Давай обратно мой корова!» Ага, какой хитрый, ты мине не давал, я тоже тибе не даем. У мой жена читире дите есть, где молоко возьму я?
Офицеры, стоявшие па степе, заулыбались.
— Да! — продолжал старик, вытирая грязным рукавом слезы, — Твоя смеется, а моя плачим, сердце больна — неправда кусает. Джаном, джаном, пускай миня на мой дом… Мине дите там ждет… Ала-а!.. Ала-а! — визгливо завопил татарин, упал, обессилев, и повис на привязанной руке своего товарища. — Ни нада… не стреляй… не стреляй мине..
— Ну, ну, держись! — толкнул его сапогом юнкер и отвязал его руку от руки другого арестованного…
Подошел маленький рыжий попик в длинной черной ряске, с золотистыми, низко свисающими, редкими волосами и небольшим восковым лицом. Он поднял серебряное распятие.
— Православные, принесите покаяние господу…
Все трое отвернулись.
Юнкера стали выстраивать роту.
Вдруг от стены взлетела и поднялась над головами собравшихся суровая, скорбная и гневная песня:
Вы отдали все что могли за него,
За жизнь его, честь и свободу…
Раздался залп.
Песня смолкла.
Один из юнкеров старался проткнуть штыком спину корчившегося в предсмертных судорогах старика татарина — это ему долго не удавалось.
Из группы приговоренных отделили и вывели сразу двенадцать человек.
Красивый матрос гордо и вызывающе глядел поверх толпы наблюдающих.
— Матрос! Комиссар!.. — раздались голоса.
Внезапно от группы смертников отделилась растрепанная женщина. Она вдруг неожиданно запела тонким голосом:
А-а-а… баю-бай!
Усни-и… засни-и-и…
Юнкера насторожились, перешептываясь между собой.
Вид у женщины был страшный: волосы свисали на лицо, кофта была изорвана в клочья, глаза странные, бессмысленные. Крадучись ступала она дрожащими ногами, размахивала полусогнутыми руками, как бы держа в них ребенка, и продолжала свою колыбельную песенку:
Не учися красты,
А учися прясты,
Черевики шиты,
На базар носыты!
Генерал Гагарин узнал ту самую женщину, которая проклинала его в соборе, во время проповеди.
— Я не
