Антон Дубинин - Выпьем за прекрасных дам
— Врете, — тихо выговорила она. Гальярд даже подскочил от неожиданности: он на самом деле и не ожидал ответа.
— Что вы сказали? Вы сказали, что я лгу? Грасида! Почему вы так думаете?
Но поздно: момент был упущен, девушка снова закусила обе губы. И обхватила себя за плечи руками, словно от холода. Солнце светило как раз ей на макушку, поднимая словно бы нимбик из каштановых красноватых волосков, топорщившихся над пробором. А она мерзла, как зимой. Маленькая бедная птичка-галочка…
То ли под действием пары глотков вина — не такого уж легкого, как расписывал Фран, и совершенно не разбавленного; то ли еще почему — закипело внутри у Антуана, и так сильно закипело, что до самого горла поднялось. Гальярд уже поворачивал — страшно медленно поворачивал — голову к Феррану, готовый приказать увести подозреваемую — как вдруг секретарь с умоляющим видом коснулся его локтя.
— Отец Гальярд…
— Да, брат секретарь?
— Вы позволите… и мне задать один вопрос?
Короткие брови инквизитора слегка дернулись. Вверх-вниз… Лоп по левую руку неспокойно завозился: старый честный нотарий отлично знал, что ничего подобного позволено быть не может, но стеснялся сказать вперед старшего по должности. Ведь за весь допрос не произнес ни слова.
— Задавайте, брат секретарь, — как ни странно, позволил Гальярд. Лоп даже ерзать перестал от удивления, потом с готовностью поднял перо.
— Благодарю вас… Я только не совсем о… преступлении… Я о другом.
— Я же сказал — задавайте. Свой «один вопрос».
Антуан смешался. Он краснел не как прочие люди, у которых сперва загораются щеки, а то и вовсе пятна на щеках; он краснел сразу как-то весь — от лба до шеи, и Гальярд, который был его выше, заметил, немало тем позабавленный, что даже выбритая макушка у парня будто зарделась.
— Грасида, простите меня. Но ведь вы… вы из Верхнего Прада, так? Вы не знаете там такую… Аву де на Рика? Жену Йехана веревочника? Ей лет сейчас, наверное, сорок, их осталь недалеко от байлева, только бедней; и кобель у них еще здоровенный во дворе — весь Верхний Прад кобеля знает, злой как чертяка, уж сколько народу его отравить хотело, а Йехан его бережет… Может, хоть кобеля вспомните? Если не тетку Аву?..
Лоп, ничего не понимая в этом бреде, изумленно вертел головой от Гальярда к Грасиде. Писать этакую чушь в протокол?! Про кобеля и какую-то тетку?! Гальярд стиснул распятие на четках, нарочито глядя в стол; а Грасида… Грасида была еще интереснее. Она чуть приподнялась (и напрягся охранник у дверей), потом опять села, потом сцепила руки замком и опять расцепила… раскрыла рот, закрыла его снова. Наконец посмотрела прямо на Антуана — впервые за весь допрос: до этого девушка поднимала глаза только на Гальярда, а теперь словно заметила, что инквизитор сидит за столом не один.
Антуан вконец смутился под ее взглядом. Улыбнулся ей, как ребенку или убогой — неуместность улыбки покоробила его самого — и сказал, слегка разводя ладонями (в одной — перышко, в другой — ничего), сказал, как будто очередная глупость все объясняла:
— Я сам из Мон-Марселя… Своих пять лет не видал.
— Да, — просто и невпопад ответила Грасида, глядя круглыми галчиными глазами. И, вдруг испугавшись этого слова, первого человеческого слова, сказанного ей за сегодня, крепко закрыла лицо ладонями — как калитку захлопнула. Гальярд для проформы еще подождал немного — не будет ли продолжения у диалога; но продолжения не было, только тихое сопение девчонки из-под ладоней. Да Лоп пару раз осторожно кашлянул по левую руку.
— Сегодняшний допрос окончен, — главный инквизитор встал, с шумом отодвигая кресло, и за ним поднялись остальные двое. Ему одному изо всех досталось кресло со спинкой — то самое, что стояло раньше внизу, в столовой. Кресло со спинкой — это хорошо: к концу допроса начинает зверски ломить шею. — Ферран, уведите подозреваемую.
Девушка вскочила, будто смертельно боясь, что охранник к ней прикоснется. Не отнимая рук от лица, шелестнула к двери. И один Антуан с его хорошим молодым зрением видел, как мокрыми пятнами между пальцев блестели ее глаза, пока она не развернулась спиной. На него глядели.
Антуан вдруг понял, что за допрос не успел различить, какого цвета у нее глаза. Сплошной мокрый страх. Не поймешь — темные или светлые.
Брат Гальярд решил рискнуть. Он отлично понимал степень риска: высокая то была степень. Он думал, пока изголодавшиеся братья угощались на кухне остывшими печеными яйцами и сыром, таким же холодным и вкусным, как и раньше. Он думал и потом — пока они с Антуаном шагали по залитому вечерним солнцем городу наверх, за остроконечные стены сите, где Гальярд хотел показать младшему нечто прекрасное: собор, в котором проповедовал сам отец Доминик. Он думал и после, в соборе Сен-Назер, опустившись больными коленями на узорные плиты — пока юноша восторженно ходил по многочисленным капеллам, любуясь лепниной и читая подписи под гробницами и статуями. Где-то на полпути из верхнего города обратно в бург, на мосту через зеленый и пока еще полноводный Од, журчавший по желтым камешкам, Гальярд наконец додумал.
— Брат секретарь, — сказал он осторожно. Антуан повернул лицо, еще такое смущенное. Есть люди, которых горести старят; к ним относился и сам Гальярд. Антуан же, напротив, из-за детских своих напастей как-то замедлил расти: не казался он и сейчас двадцатилетним мужчиной. Особенно в присутствии старших.
— Брат секретарь, у меня к вам есть весьма ответственное поручение.
Само ожидание, сама готовность. Дай Бог, чтобы получилось, и чтобы… чтобы ему не повредить.
— Как думаете… смогли бы вы посещать в течение нескольких дней эту… заключенную[11]? Эту девочку Грасиду. Посещать не как следователь, но как… э… как проповедник и как… э… друг?
Договорился… что покраснел не хуже Антуана. Дурацкое слово «друг» — в наш развращенный век скользкое оно какое-то стало, аж стыдно за родной язык. Особенно гадко краснел шрам, который Гальярд ясно чувствовал на щеке как горящую полоску. Хорошо хоть, левой щекой, на которой шрам, он был обращен сейчас не к спутнику, а к железным перилам моста, к желтой реке Од.
Антуан от неожиданности встал как вкопанный. Ударил посохом о камень — так что едва искру не высек. А может, и высек, кто ж на солнце разглядит. Прохожие, чинно прикасавшиеся к полям шляп при виде монахов, теперь косились непонимающе.
— Отец Гальярд! Как вы могли…
— ???
— ….как вы могли догадаться, — тихо договорил молодой монах. — Я же все думал — как я вам скажу? Как… как объясню… что она — бедная. Такая бедная, что ей не следствия бы, а просто человека, любого, хоро… нормального. Чтобы поговорить чуть-чуть. Она… она же бедная, как моя… мама.
Он разволновался не на шутку; Гальярд нарочно продолжил размеренный путь, старательно не замечая волнения подопечного. От его внимания не ускользнуло, что Антуан впервые в разговоре с ним упомянул свою мать — впервые за пять лет. За самоубийц не молятся; за них не служат месс, их не хоронят в одной земле с христианами. О чем же тут говорить.
Нет, не впервые — несколько дней назад в разговоре под вино на ночном винограднике брат Антуан едва было не сказал о своей матери. О том, как видел ее во сне, который, размякнув от вина и братской беседы, начал зачем-то пересказывать Гальярду — низкий полет по родной деревне, светящееся окно, а за окном — кто-то важный, то ли сестра, то ли… кто-то еще. Так и сказал — кто-то еще, не осмелившись назвать слова, такого явного — но все равно запретного. И теперь считай что не сказал. О чем тут говорить.
— Хорошо, брат секретарь. Тогда я даю вам такое поручение. Постарайтесь разговорить девочку; беседуйте с ней о чем угодно — об общих знакомых, о родне, о Верхнем Праде. Пусть она почувствует, что вы ей не враг. Что мы ей не враги. Что она сможет вернуться к жизни, если откажется от лживого учения, которое — я уверен — ей уже успела преподать препочтенная domina Ermessinda. Главное — разговорите ее. Добейтесь от нее слов, живого ответа. Откройте там живую душу, человека, с которым мы потом и будем разговаривать. Сможете?
— Отец Гальярд… Я думаю… с Божьей помощью… да.
Инквизитор искоса посмотрел на своего секретаря. Увидел многое — но ничего дурного. Может быть, и стоит рискнуть. Наверняка стоит. По крайней мере, отец Доминик не сказал ему иначе, когда Гальярд молился перед помнящим святого алтарем в Сен-Назере. Отец Доминик сам посещал несчастных римских immuratae. И не гнушался говорить наедине с известной флорентийской блудницей. Чем ее и спас… чем и спас.
Сказать ему, что такие практики вообще-то запрещены? Что разговаривать с женщиной-еретичкой наедине, без охраны и без свидетелей, в замкнутом пространстве камеры — это весьма опасно, и в случае малейшего прокола может обернуться бедой? Нет, лучше не говорить. Зачем смущать и без того нерешительного парня. Франу это можно будет объяснить; Лоп… что же, Лоп — епископский нотарий. Если задаст прямой вопрос — ответить правду; а до того — не нагнетать… не нагнетать. Не стоит впутывать в рисковое дело епископа. Попросту задержаться завтра вдвоем — без Лопа — после допроса, поговорить и выпить вина с тюремщиком, может быть, принять исповедь у кого-то из заключенных, кто давно не приступал к таинствам, вряд ли их часто священник посещает… А Антуана в это время на часок отправить вниз, а потом вместе вернуться на двор каноников.
